Олег Ермаков - Покинутые или Безумцы Страница 11

«Отсюда наши трудности», — сказал мне на это товарищ. Надо было читать Аттара раньше, подумал я.

Но, конечно, нет… мы бы не смогли.

«Электропрохладительный кислотный тест» Т. Вулфа отлично написан, чтение напряженно-захватывающее. Это опыт поколения, живущего после «смерти Бога» и двух мировых боен, — и вы хотели, чтобы они вели себя по-другому? более прилично? менее разрушительно? Здесь отчаяние. Проповедники, книги, храмы, — нет спасения, все оборачивается разочарованием и тоской. Это еще одна попытка — теперь уже просто опереться на себя, открыть нечто в себе химическим ключом.

Чем она заканчивается?

Разумеется, провалом.

Вот интересно: на перекрестке улиц в нашем сравнительно новом микрорайоне, на пустыре в моих — еще советских — снах часто белели цветущие деревья, а над ними низко горели диковинные созвездия.

И в начале этого века там построили церковь: стены белые, на голубых куполах золотятся звезды.

Несколько лет у меня не было велосипеда, сейчас вот купил и разъезжаю по окрестностям после обеда, если не так жарко, ловлю рыбу на Днепре, но это так, попутно, главное — успеть насытиться летом. С кружной дороги сворачиваю на старые проселки, т. е., те, на которых бывал несколько лет назад. Один из них: мимо песчаного карьера, мимо сельского кладбища на окраине леса, — и дальше через сырой, сумрачный лес на холм. Этот холм несколько лет назад облюбовали — ну, новые русские или кто-то еще, не знаю, но люди обеспеченные, развернули строительство коттеджей. Хотя там были дачники и победнее. Шесть примерно домов возвели, начали разбивать огороды… И как-то приостановились. Полностью достроили два дома. В одном всегда кто-то был; на лужайке ярчел большой детский мяч, лохматая собака бегала вдоль ограды; иногда серебрилась у ворот иномарка. Во втором доме люди бывали очень редко. А я все это видел, ездил туда — и дальше на Днепр — каждый день, здоровее был, даже по утрам до всех дел успевал съездить и вернуться. В середине лета второй дом наглухо затворил окна железными ставнями. И только крайний дом — у леса — жил. Там краснели и белели какие-то цветы. И место невесело смотрело отовсюду на этот дом. Что-то здесь было странное. Высоко, хорошо, видны далекие холмы, рощи, какие-то игрушечные деревеньки, вдруг блеснет что-то маяком — лобовое стекло автомобиля со спичечный коробок, съезжающего с холма по белой ленте дороги. А здесь ощущалось какое-то напряжение… Я озирался на деревья, травы, цветы. Необъяснимая печаль во всем.

…И вот снова поехал туда. Все исчезло. Сияют травы под беспощадным солнцем. Пустырь. И это слово наполнилось каким-то новым смыслом. У географов есть такое понятие — давление местности. Это и произошло на моих глазах. Место вытеснило людей.

Лосев в комментариях к Диогену Лаэртскому (месяц назад купил в букинистической лавке) говорит о внутреннем божественном голосе — «демонии» — что это был голос воспрещающий. Любопытно. Именно воспрещающий. И ведь правда, чаще жалеешь о сказанном, сделанном, чем о молчании и недеянии.

Правда, помнится, этот же голос велел Сократу заняться музыкой. Или это тоже было дано в форме воспрещения? Мол, запрещаю тебе, Сократ, не заниматься музыкой.

Заметил, что у всякого более или менее значительного дела тоже появляется водитель, например, у книги. Но этот водитель не запрещает, а подталкивает к различным поступкам. Часто абсурдным. Но потом выясняется, что именно это и необходимо было.

Остается только научиться понимать это двухголосие.

Мы медленно исчезали; процессом кто-то руководил; и вот — всё, тела наши буквально растаяли. Но остались небольшие костяные футлярчики вроде тех, где хранят перстни, — и они были наполнены странным зеленоватым, синим призрачным светом; свет одних был очень сильный, других слабее; «я» поднялся в воздух, можно было летать, но свет — и так-то неяркий — постепенно иссякал, пока не остались еле заметные зеленоватые искорки.

Увидел сообщение о том, что теперь собираются обводнять торфяники. Сначала их с большим энтузиазмом осушали. Мне пришлось писать про акцию мелиораторов в 84 году, когда я работал в молодежной газете: для прокладки дренажных труб они срубили аллею берез, посаженных в годы войны и сразу после войны на месте захоронений вдоль Старой смоленской дороги погибших из разбомбленного вблизи Гжатска госпиталя. Жители, которые и сажали эти деревья и хоронили погибших, пытались протестовать, обращались к председателю колхоза, но тот не обратил внимания. Напомню, на дворе стоял 84 год.

И вот, как говорится, прошли годы…

Ударила жара по темечку. Ага, оказывается, торфяники не столько кладовка солнца, сколько губка Н2О.

Ну, что ж, лучше поздно, чем рано. У нас это так. Но! Следите за руками: одна будет восстанавливать болота, а другая — заметили? — крошит реликтовый лес.

Над разлившимся Днепром светлая зелень берез. В воде на луговине хорошо видны пучки щавеля, собираю его в пакет. Рыба не клюет. Налетает ветер с дождем. Над склоном, поросшим орешником и осинником, парит аист. Аист и движущийся Днепр, с неба свисают бороды дождливые.

Трудно расставаться с иллюзиями и не одухотворять природу, вот этот образ птицы, реки, дождя. Граница между мной и миром зыбкая, проницаемая, и это порождает иллюзии. Мир парит среди дождя в виде аиста, смотрит, видит меня и думает. На самом-то деле — нет, только я, беспечный рыбак, и переживаю наш мучительный разлад. Миру-то все равно, голоден ли я, счастлив ли.

А я голоден. И счастлив.

Последние новости: город накрыли дожди, похолодало и как-то враз деревья накинули желтые плащи, но ветр их немилосердно треплет, рвет, и в пасмурном воздухе уже отовсюду торчат голые сучья… Почему-то под коркой зазвучал Пушкин: «Что делать нам в деревне? Я встречаю…» Но у него речь о зиме. Да и город наш не деревня, хотя на укромной улочке Красный ручей можно встретить небольшое стадо коз в репейниках.

Ну так вот, осень, и от чая я не отказываюсь, сам себе его завариваю и подношу. И читаю все-таки не Пушкина, а Йейтса. Он поэт этой осени в Смоленске. Почти каждое его стихотворение вызывает ассоциации, будит мысль и потом курится прозрачным дымком, — три признака, по которым я распознаю, настоящее (для себя).

ПЛАЩ. Я сшил из песен плащ. / Узорами украсил / Из древних саг и басен / От плеч до пят. / Но дураки украли / И красоваться стали / На зависть остальным. / Оставь им эти песни, / О Муза! Интересней / Ходить нагим.

Одно из стихотворений этого сборника, купленного в магазинчике за Днепром.

Вначале я подумал, что какое-то не осеннее стихотворение-то. Но заметил перекличку и решил оставить, правда, рискуя показаться тем самым дураком. Но плащ Йейтса только сумасшедший на себя примерит. По крайней мере в наше время, не знаю, как обстояли дела раньше.

У города свой плащ, ржавая дерюга, серая ольха, зеленые заплатки, речные чайки на плечах, черный уголь. Дома по оврагам топятся дровами и углем… И скоро дерюгу город скинет, обнажится вся мощь и немощь этого тела. Да и сейчас понятно, что Смоленск — город 17–19 веков. Двадцатый не оставил здесь ничего, кроме своих коробок, бетонных столбов и памятников, не многим отличающихся от столбов, безымянных мостов…

…Здесь моя мысль ускользает по столбовой дороге — по Днепру. Пока писал это, успел прочитать еще одну вещь Йейтса — «Плавание в Византию». Да это уже другая песня.

…Но уже прошла ночь, и выглянуло солнце, а осеннее солнце — гениальный архитектор. И город предстал во всей вневременной сути.

Ну, может, и не во всей, но его линии восходят к этому.

Сегодня-то день рождения Хемингуэя. После армии открыл его. И хорошо, что не раньше. Это было то, что надо.

Однажды мне он приснился: в заброшенном пункте ГАИ сидел у окна, тут же был черный слуга. Я собирался узнать, понравилась ли ему рыбалка на Днепре, но так и не помню, спросил ли и что он ответил. С тех пор, приближаясь к этому пункту ГАИ (действительно заброшенному) на кружной дороге под автомобильным мостом, всегда вспоминаю тот «случай». Неизгладимое впечатление оставили его военные и поствоенные вещи, рассказы. «Праздник, который…» И до Парижа было ясно, что так все и есть: кафе, платаны, запах вина на улицах. «Ротонда» на перекрестке и как бы на выпуклости, откуда хорошо видно во все стороны, и вкус душистого коньяка. Это, конечно, его город. Город имени Э. Хемингуэя.