Клаудио Магрис - Три монолога Страница 10

Без него я тоже была никто, как и он без меня, просто двое, бабенка и мужичонка, которые робко оглядываются по сторонам, стараясь произвести хорошее впечатление.

Я не боялась секущего злого ветра, который скоро опять задует мне в лицо. И не пугалась сложностей, которые обрушатся на меня по возвращении домой.

В мое отсутствие какие-то интрижки у него наверняка были и, может быть, даже что-то серьезное, потому что обладая такой щедрой душой, он не мог не влюбляться, хотя вряд ли он в этом признается, чтобы не навлечь на себя неприятностей. Но я его давно простила… хотя что я говорю? Только тот легко прощает, кто не любит, тот, кто любит, — неумолим и не прощает никогда.

Со мной он не осмелился бы хитрить, как хитрил с самим собой, рассказывая о великодушных бабенках, которые хотели всего лишь облегчить его непреходящую боль, и о тех нескольких случаях, когда он, буквально не отдавая себе отчета… Нет, я его, конечно, не простила, и теперь бежала за ним, да, и для того тоже, чтобы высказать ему напрямик все, что я по этому поводу думаю, и заставить его заплатить за предательство, не знаю как, но все равно заплатить.

Мне очень хотелось видеть, наберется ли он смелости оправдываться… я с первых дней заметила за ним эту его манию считать, что он всегда прав, и наглость возражать, когда я его уличала, либо зная, либо чувствуя, что у него рыльце в пушку, я всегда это чувствовала… оправдываясь, он прибегал к намекам, что и я не безгрешна…

Боже, как меня ранило его высокомерие, его претензия на право повышать на меня голос, переворачивая все с ног на голову, издеваясь надо мной, как он раздражал меня своими капризами, желанием распахнуть объятья, двери и карманы первому встречному, не думая о семье. В этой ситуации я всячески показывала, что мне наплевать на него, и очень скоро его мозги приходили в порядок.

Меня не волновали те бабы, которые наверняка ублажали его в мое отсутствие. Мне правда от этого не было ни горячо, ни холодно. Я знала, что он первый же начнет смеяться, сравнивая их со мной, это была его мания — сравнивать других женщин со мной, настоящая идея фикс. В этих сравнениях я всегда выигрывала, и, осознав это, он быстро оставлял их, не успев как следует распалиться.

То, что моему мужу это свойственно, мне известно, но мне также отлично известно, как отбить у него охоту изменять мне, если я его вдруг застукаю. Он отлично знает, кто командует в нашей постели.

Но, как мне говорят, снова задул этот вольный цыганский ветер, открытый всем страстям… да, высокая поэзия, да, гуманность, чувство человеческое и божественное, я знаю эти песни, и одновременно привычка курить в постели… забывать день рождения собственной матери, хотя помнить дни рождения своей старой няньки и школьных подружек, все это выводило меня из себя, и мне захотелось увидеть, сможет ли он начать все сначала…

Я бежала за ним, протискиваясь сквозь толпу, которая обтекала меня и рассеивалась, словно стая птиц, взлетающая, когда потрясешь деревцо, на ветвях которого она присела отдохнуть. Наша дорога был длинной, очень длинной, но не бесконечной, Дом огромен, но и у него есть пределы, хотя снаружи кажется, что их нет, и скоро, одолев мостки над рвами и каналами, что опоясывали Дом, спустившись в лифтах, пронизывающих его бесчисленные этажи, я, наконец, очутилась перед дверями, охраняемыми электронными псами, которые уже получили приказ из Администрации выпустить нас, и я бы вышла, и мы смогли бы посмотреть в глаза друг другу, его взгляд, мой взгляд, годы, улетевшие прочь, как те ночные птицы, которые взлетали по дороге…

Он был совсем рядом, на расстоянии руки или даже ближе… Дом закончился, хотя казалось, его коридоры, лестницы, туннели, подвалы, холлы, потолки нескончаемы, и я знала, что скоро, неважно когда, через месяцы, годы, но я выйду отсюда и окажусь в его объятьях, его губы прильнут к моим, я почувствую его руки на моих отвыкших от них грудях, на моем забывшем его лоне, к которому возвращалась уснувшая было память, и ключ из пересохшего источника вновь готов был забить.

Я физически ощутила его ночную руку в моей, как это было в прежних светлых и глубоких водах сна, так непохожих на эти илистые и булькающие топи, которые не давали нам спать. Дом — это королевство бессонницы, едва один из нас засыпал, хотя такого почти никогда не бывало, дежурный надзиратель моментально будил его. Говорили, что таким доходягам, как мы, спать вредно, мы не должны позволять себе уйти в сон, это опасно, так же, как заснуть в снегу.

А нам всем так хотелось спать, и я была счастлива от мысли, что скоро смогу заснуть, заснуть рядом с ним, заняться любовью на кровати, на земле, а потом лежать рядом, обнявшись, сплетенными телами… я помню, как мы смеялись, когда он поцеловал мою ступню, а я в отместку хотела поцеловать его плечо, которое в этом сплетении ног и рук оказалось моим…

Снова уснуть вместе, он все еще во мне, я чувствовала его содрогания, все замедляющиеся в то время, как мы проваливаемся в сон, любовь — это сон, в котором она длится и сладко затихает, никогда не угасая по-настоящему, иначе это только скачка, трение, оргазм и тотчас желание вскочить, одеться и бежать по своим делам. Я уверена, что именно так у него происходило с другими женщинами, и только со мной он засыпал в этой восхитительной истоме.

Его губы, его рот, звук его голоса… Было столько всего, что сказать друг другу, что обсудить после такой долгой разлуки. Мне казалось, что я уже слышу его слова… когда он открывает рот, он уже не в силах остановиться, он говорит и говорит, порой мне хотелось, чтобы он замолчал, хоть ненадолго, хотя бы в постели. И еще я решила сказать ему, что у каждого из нас должна быть своя спальня, потому что иногда по ночам он сильно храпит… и вообще иногда хочется побыть одной.

Сказав «а», говори «б», раз уж он пробился сюда, за мной, что потребовало непомерной отваги и дерзости, а это мне как раз нравится в нем, как и способность к безумным выходкам, в чем ему нет равных… и раз уж он пробился сюда, то одно маленькое усилие с моей стороны, и он купит для нас квартиру поприличнее и побольше, в самом центре, с прекрасным видом из окна, с гаражом, чтобы не было всех этих заморочек с парковкой, которые всегда выпадают на мою долю, потому что, если за рулем он, все кончается тем, что он въезжает в чужую машину.

Если для этого потребуются деньги, он знает, как делать их: оставив свои капризы, он засучивает рукава, садится за стол и пишет то, что ему заказали, вместо того чтобы проводить жизнь в сладком ничегонеделанье и пустопорожней болтовне. Ах, эта его страсть поговорить… Но она сродни занятию любовью, и мне не терпится послушать его, узнать, что он сделал, сказал, написал… Например, закончил ли, наконец, ту самую канцону, которая не давала ему покоя, потому что он никак не мог найти нужную тональность. Она — все для меня, говорил он, спеть ее, и можно отложить лиру и больше не возвращаться к ней, ибо эта канцона, едва прозвучит, осветит все темные углы и откроет все тайны… Там, за этими дверями, говорил он, кивая на железную дверь этого Дома, когда мы разглядывали ее издали во время прогулки в этих краях, можно взглянуть в глаза Вечности. Отсюда, снаружи, мы можем лишь видеть, как в сверкающих фрагментах этих дверей отражаются искаженные образы, когда мы подходим ближе или отходим дальше, они то искривляются, то утолщаются, то истончаются, а то и дробятся, мы видим только эти мимолетные карикатурные силуэты, а не образы, их истинная сущность скрыта за этими бронзовыми зеркалами.

А я, дорогая моя, говорил он мне, не могу больше петь о миражах, отражающихся в зеркалах, об этих иллюзорных видениях, мое пение должно донести до людей истину: что же объединяет и что разделяет мир, любой ценой. И ценой жизни тоже, хотелось спросить мне, жизни твоей или моей, или же ценой потери дара речи, что для тебя было бы хуже смерти?

И тогда, господин Президент, мое сердце пронзила боль, острая, как вспышка света, как молния, разорвавшая темноту и мою душу, потому что я поняла, о чем он сейчас меня спросит, и поняла, что все кончено, путь перекрыт, мост упал, пропасть непреодолима.

Мне показалось, что я уже слышу, как он просит рассказать ему о Доме и о вас, господин Президент, о Фонде, обо всех нас и о том, какая она, жизнь, здесь, в этих стенах, и как на самом деле обстоит дело с Вечностью.

Потому что он тоже, господин Президент, как все, как и я, прежде чем оказаться здесь, уверовал в то, что, однажды попав в этот Дом, оказываешься, наконец, лицом к лицу с Истиной, ничем не замутненной и не завуалированной, не отраженной и не деформированной, не замаскированной и не загримированной, какой она видится там, за этими стенами. Воспеванию тайны жизни и смерти, говорил он, тайны того, кто мы, откуда пришли и куда идем, есть жесткий предел, перо ломается о бронзу дверей, скрывающих наши судьбы, и нам, стоящим перед дверьми, остается лишь попусту фантазировать — вот бы проникнуть внутрь и остаться там, а ручка служит лишь для того, чтобы грызть ее кончик, потому что только великая и ужасная Истина достойна того, чтобы быть воспетой, во всяком случае, им… он этого не говорил, но он явно так думал… и думал, что узнать эту Истину можно только проникнув за дверь.