Анна Гавальда - Ян Страница 11

— Почему вы мне это сказали?

— Из-за додо.

О’кей. Он был пьян в стельку.

— Что, простите?

— Додо. Знаешь, такие большие птицы с крючковатыми клювами, жившие на Маврикии, пока наши предки всех их не истребили…

Так, ладно. Теперь у нас в программе краткий выпуск «Мира дикой природы».

Он продолжал:

— Ведь не было никаких оснований для того, чтоб эти крылатые создания нас покинули. Их мясо оказалось невкусным, пение и оперение не представляли ни малейшего интереса, да и выглядели они настолько уродливо, что не пришлись по вкусу ни одному королевскому двору Европы. И все же они исчезли. Все до одного… Они жили там испокон веков, и всего за каких-нибудь шестьдесят лет люди… человеческий прогресс окончательно стер их с лица земли. И ты знаешь почему, мой маленький Ян?

Я отрицательно покачал головой.

— По трем пустяковым причинам. Во-первых, по доброте душевной они были не пугливы и легко подходили к людям. Во-вторых, они не умели летать, их маленькие смешные крылышки были совершенно никчемны. И в-третьих, потому что они не защищали свои гнезда, бросая яйца и малышей на произвол судьбы. Вот так: три маленьких промаха и их больше нет. Не осталось ни одного.

Ну что ж… уф… как бы это сказать? История истребления маврикийских дронтов, изложенная мне во втором часу ночи моим карманным оракулом, признаюсь, была чем-то, чего я вовсе не ожидал.

Он пододвинул свой табурет к столу и наклонился ко мне.

— Ян?

— Гм…

— Не позволяй им тебя уничтожить.

— Что простите?

— Защищайся. Защищай свое гнездо.

«Какое еще гнездо? — я молча скрипнул зубами, — уж не те ли 80 кв. м, двоюродной бабушки Берто двумя этажами ниже?»

Должно быть, я рассмеялся вслух, потому что он ответил:

— Естественно, я говорю тебе не о квартире тетушки Урсулы.

Молчание.

— А о чем же вы мне говорите, Исаак?

— О тебе. Твое гнездо это ты сам. То, кем ты являешься. И именно это нужно защищать. Если ты сам этим не займешься, кто это сделает за тебя?

Я все равно не понимал, что он имеет в виду, поэтому он принялся разжевывать свою мысль более доходчиво, давая мне еще одну попытку:

— Ты прекрасен, Ян. Ты очень хорош. И речь идет не о твоей молодости, шевелюре или огромных светлых глазах, речь о том тесте, из которого ты слеплен. Ты знаешь, распознавать прекрасное — это моя профессия. Распознавать и оценивать. И на сегодняшний день я уже не бегаю по аукционным залам, сегодня уже мне звонят из разных стран мира и благоговейно выслушивают мой вердикт. Не то чтобы я такой ушлый, просто я знаю. Знаю истинную ценность всего.

— Да что вы? И сколько же я, по-вашему, стою?

Я уже сожалел о том, что обратился к нему таким тоном. Какое ничтожество. Напрасные угрызения совести — он похоже меня не слышал.

— Речь идет о твоем взгляде, о твоей любознательности, о твоей доброте… О том, как ты умудрился влюбить в себя всех обитателей моего дома за такой короткий срок, что и не расскажешь, посадить моих дочек к себе на колени и без памяти влюбиться в мою любимую без всякой задней мысли о том, чтобы ее увести. Я говорю о внимании, которое ты уделяешь деталям, людям, вещам. О том, что они тебе доверяют, и о том, что скрывают от тебя. Алис впервые говорила о своей маме с тех пор, как ее не стало, впервые она вспоминала ее живой и в добром здравии. Благодаря тебе, Ян, благодаря тебе Габриэль вернулась к нам этим вечером и сыграла для нас несколько нот из Шуберта… Я ведь не выдумал это? Ты ведь тоже это слышал?

Его глаза сверкали в темноте.

Я согласно закивал, чтоб он оставил меня в покое. Ладно, чего уж там, не стану же я снова распускать нюни из-за какой-то там тетки, которую я даже и не знал…

— Речь идет о той нежности, с которой ты говоришь о тех, кого любишь, и защищаешь то, что тебе принадлежит, я говорю о наших покупках, которые ты еженедельно затаскиваешь к нам наверх, и о кусочках картона, которыми ты блокируешь замок входной двери с тех пор, как похолодало, и которые я вытаскиваю по утрам, чтоб другие соседи не устроили тебе скандал. Я говорю о твоих отдавленных пальцах, об этих слезах взрослого мальчика, уставшего и голодного, о твоих страданиях, о твоих улыбках, о твоей деликатности, здравомыслии, добродушии, наконец, которое меня разозлило, хотя именно на нем и держится наша цивилизация, и я это прекрасно понимаю. Я говорю тебе о твоей элегантности, Ян… Да, о твоей элегантности… Не позволяй им все это испортить, иначе ведь что от вас останется? Если ты и тебе подобные не станут защищать свои гнезда, тогда… тогда как… это… Во что превратится мир? (Молчание.) Ты меня понимаешь?

— …

— Ты плачешь? Но… Но почему? Ты плачешь из-за того, что я тебе наговорил? Слушай, иметь столько достоинств это не так уж страшно, разве не так?

— Да пошел ты, Моиз.

Он аж подскочил, хмыкнув от удовольствия так, что разбудил золотую рыбку.

— Ты прав, старик, ты прав! Давай, — сказал он, коснувшись своим бокалом моего, — за любимых!

Мы чокнулись и выпили, улыбаясь и глядя друг другу в глаза.

— Хорошее у вас вино, — признал я наконец, — действительно хорошее.

Исаак согласился, взглянул на бутылку и помрачнел.

— Вот, кстати, сейчас я тебе сам подкину достойный повод для слез… Эти люди, видишь, на этикетке — Пьер и Ариана Каванес, — мы с Алис считаем, что они заслуживают восхищения как никто другой. Наш сад в долине Эро граничит с их виноградником. У них не очень большой участок, гектаров тридцать от силы, но с каждым годом их вино становится все лучше, и вот увидишь, однажды оно попадет в число самых изысканных вин. Отец Пьера был геологом, у его матери имелись какие-то сбережения, и в середине восьмидесятых, когда там ничего еще не было и никто не верил в эту затею, ни местные виноделы, ни признанные эксперты, он рискнул и, доверившись собственной интуиции, высадил на этом диком склоне виноградные лозы каберне-совиньон, каким-то чудом доставшиеся ему с одной из престижнейших виноделен Медока, если я правильно понял… Затем они построили погреб, давильню, по уши влезли в долги, ходили консультироваться к дружественному энологу на пенсии, и… и ты помнишь, что нам тут давеча рассказывала Алис о великих керамистах? Об их одержимости и чуть ли не безумии, о бесконечных экспериментах и испытаниях всевозможных комбинаций воды и огня, земли и воздуха, так вот, я думаю, что с вином — та же история, с той лишь разницей, что вместо огня тут плод и что…

Исаак принялся меня потчевать.

Всякими историями и анекдотами вперемежку с техническими терминами, винодельческими процессами, ферментацией, настаиванием, дубовыми бочками, он рассказал мне об Ариане, которая двадцати лет от роду приехала на лето из Нормандии на сбор винограда, потому что мечтала улететь в Боливию, но так и не уехала никуда, влюбившись в Пьера, об их усталости, жертвах, о хрупкости их общего дела, о том, как в мгновение ока небеса могли уничтожить плоды целого года трудов, о незабываемых дегустациях, о потрясающих приемах, о винных путеводителях, об оценках, классификации, о вовремя пришедшем признании, о троих детях, выросших в спартанских условиях, на свежем воздухе, в заплечных корзинах, об их чаяниях и наконец об их отчаянии.

Безостановочный поток слов, из которых я выудил только: безмерное мужество, тяжкий труд, поразительный успех и рассеянный склероз.

— Он собирается продавать, — подытожил Исаак, — хочет все продать, конечно, это прискорбно, но я его понимаю. Если бы что-то случилось с Алис, я бы тоже все бросил. Кстати, именно поэтому мы с Пьером и ладим так хорошо. Мы разглагольствуем, разглагольствуем, важничаем изо всех сил, страшные как черти, но мы безраздельно принадлежим своим дамам…

Ладно, прошу прощения, но нашим дронтам снова досталось. И нас уже больше ничего не волновало. Свинцовой тяжестью сковало тело, свечи помаргивали, догорая, хозяин дома с отсутствующим взглядом блуждал где-то в собственных мыслях.

Одинокий, печальный, незнакомый, ссутулив спину.

Я посмотрел на свой бокал. Сколько осталось глотков? Три? Четыре?

Почти ничего.

Почти ничего и то, что осталось от одного из самых прекрасных вечеров в моей невозможной жизни…

Мне не хотелось допивать.

Пусть это будет моим подношением.

Подношением духам умерших предков этой неведомой мне Арианы.

И пусть в благодарность за это они оставят ее в покое.

Я взял свой пиджак.

Не знаю, сколько ступенек отделяют их квартиру от моей, но уже на второй я полностью протрезвел.

Если бы меня кто-то видел в этот момент, он сказал бы, что это неправда и что я вру. Что я с трудом стоял на ногах. Что я шатался, держась за перила, и не осмеливался сделать шаг в пустоту.

Он бы добавил, что я был настолько пьян, что в конце концов прижался к стене и практически сполз до самой своей двери.