Франсуаза Саган - В туманном зеркале Страница 11

– Нет, как я мог позабыть? – отвечал он, но, как ему показалось, не слишком убедительно. – Я ведь знаю, как вы перегружены и работой, и успехами тоже. Мне очень понравилась пьеса Эсмонда. Уверен, что публике она тоже нравится.

– Но не настолько, чтобы не думать о следующей. Театр теперь не тот, что в былые времена, вы же знаете. Так, может, мы поужинаем вместе в ближайшее время? Не в самое, пожалуй, ближайшее – на будущей неделе. Как вы на это смотрите?

«Она не торопится», – меланхолически отметил про себя Франсуа. Но после двух месяцев молчания Муны ужин через неделю его не удивил. А он так заволновался, когда как-то случайно зашел в парфюмерный магазин и продавщица, открывая коробку, обдала его запахом рисовой пудры. Будто в свете вспышки он увидел и ощутил свою допотопную мумию. Когда-нибудь он расскажет Муне о рисовой пудре, если только им доведется дожить до дружбы, которая завязывается в Париже даже между очень непохожими людьми, – и чаще всего на почве совместного успеха… (Совместный провал укрепляет отношения куда реже…)

– Когда вам удобнее. Я целиком и полностью в вашем распоряжении.

– Ну, например, в четверг, в восемь часов. У меня появилась идея по поводу вашей пьесы, по-моему, замечательная… Так что же? Я записываю: четверг, 17-го, господин Россе, да? Разумеется, во избежание случайностей в четверг утром вы мне позвоните.

– Хорошо… непременно… договорились… – отвечал Франсуа, так и не собравшись задать еще один вопрос.

Его задала Муна, окликнув его, когда он уже приготовился повесить трубку.

– Мы ужинаем вдвоем, втроем или вчетвером? Я должна знать заранее – Бертомьё всегда так занят!

– Вдвоем, если вас это устроит, – услышал Франсуа свой ответ, и ему показалось, что голос у него звучит вполне нейтрально… и светски.

Ну что ж, если в дальнейшем возникнут какие-то осложнения, он не будет чувствовать себя ни при чем…

Счастливая случайность или нет, но 17-го числа Сибилла должна была ехать в Мюнхен на премьеру балета. И еще – взять интервью у Дальдо Монтерана, которого газеты называли «новым чудом из Большого», гением танца, с нажимом еще и на то, что женщин он предпочитает мужчинам. Говорили вдобавок, что он необычайно хорош собой, называли его из-за красоты чуть ли не дьяволом, соблазнителем, распространяющим вокруг себя запах адской серы, что на деле свидетельствовало только о том, что наше время окончательно сбилось с толку, потому пугали и страшили самые естественные наклонности танцовщика. Сибилла должна была уехать дня на три: она хотела еще подробно описать картины мюнхенской пинакотеки для французских женщин, которым не посчастливилось проживать в Мюнхене. Отдавая должное серьезности ее культурной и интеллектуальной миссии, главный редактор вознамерился отрядить с ней двух фотографов: аса съемки, который виртуозно работал с цветной пленкой, и второго, умевшего придать новый ракурс даже самому избитому сюжету, – его талант Сибилла ценила куда больше мастерства первого. «Что ж, несколько дней разлуки пойдут нам с Франсуа на пользу», – великодушно думала она. В последнее время оба они стали так раздражительны, а Франсуа вдобавок еще и каким-то вялым и отстраненным. Он уже не так мрачно смотрел на их будущее, зато ко всему стал относиться фаталистически – позиция, в глазах Сибиллы, малодостойная и затягивающая в трясину. Но она давно привыкла к неровному характеру Франсуа и не придавала большого значения перепадам, зная, что по натуре он беззаботен, впечатлителен, великодушен и добр. Сибилла не верила, что он может внезапно совершенно перемениться и стать равнодушным и нечистоплотным обывателем. Нет, эти добродетели были не по нему.

– Что будешь делать? – спросила она ласково утром в день отъезда, глядя на Франсуа, потягивающегося в их кровати.

Она видела его ребра, старую футболку, в которой он спал, и он казался ей мальчишкой-худышкой, правда, с легкой проседью где-то за ухом… Он хорошо смотрелся бы в прошлом веке: фрак, длинные узкие панталоны, белая овальная манишка, а то и крахмальный пластрон, которые по бедности надевали прямо на голое тело. Где же она читала про воротнички и бедность? У Золя? Какой же он молодой, Франсуа, на вид совсем подросток, вот только кожа стала тоньше и уязвимее, чем десять лет назад. В приливе нежности Сибилла сбросила черную шелковую ночнушку прямо в раскрытый чемодан, присела на край кровати и обняла Франсуа.

– Мой большой-пребольшой мальчуган, – прошептала она, – милый мой, мой любимый…

Она прижалась к Франсуа и по-детски что-то лепетала. Солнечный луч пробрался в щелку между ставен и задержался, слепя открытые неподвижные глаза Франсуа. Потом, смущенный собственной нескромностью, солнечный луч исчез. Но солнце в это утро было слишком уж ярким и скрылось оно не настолько быстро, чтобы не затуманить чем-то вроде пелены зеркало глаз лежащего в объятиях Сибиллы мужчины.

– Так что ты будешь делать сегодня вечером?

День только-только начинался, но уже потемнело из-за наплывающих грозовых туч.

– Ничего, – ответил Франсуа, – абсолютно ничего не буду делать. Лягу спать пораньше, а то голова у меня раскалывается… Похоже, простудился.

На самом деле вечером он ужинал с Муной и, разумеется, не только мог, но и должен был бы сказать об этом Сибилле. Но ведь идея Муны насчет пьесы могла ему не понравиться. И встреча их могла окончиться ровно ничем. Так что зачем заранее готовить очередную неприятность? Зато если дело пойдет на лад, Сибиллу по возвращении будет ждать приятный сюрприз, и они вместе отпразднуют победу. Только поэтому, когда зазвонил телефон и незнакомый голос известил Сибиллу, а она машинально повторила известие вслух, что рейсы в Мюнхен как «Эр-Франс», так и всех других авиакомпаний отложены из-за грозы, Франсуа ощутил раздражение. Он почувствовал себя мужем под каблуком у ревнивой жены. И не сумел скрыть своего недовольства, оно было настолько явным и откровенным, что не могла его не заметить и Сибилла, даже не могла сделать вид, что не заметила. Оба понимали неловкость возникшей ситуации, только у Сибиллы не было чувства вины: она стояла посреди их спальни, она повернулась к Франсуа спиной, виски у нее заломило от напряжения. Она искала выход из положения, выход для Франсуа, выход для них обоих.

– Знаешь, – наконец сказала она, – хотя меня очень беспокоит твоя простуда, но ехать мне просто необходимо. Как ты думаешь, ведь есть, наверное, и поезд?

Она вполне могла полететь в Мюнхен завтра с утра, рано утром в Мюнхене делать ей было нечего, тем более что от идеи картинной галереи в журнале отказались, и она это прекрасно знала, точно так же, как знал это и Франсуа, но они должны были как-то выйти из неловкого положения, в которое сами себя поставили (неловкость сама по себе не имела никакого значения, дело было не в ней, а в какой-то подспудной ситуации, Сибилла сразу поняла это, но если ситуация серьезная, то у них еще будет время с ней разобраться). Пока, по крайней мере, Франсуа должен был отдать хотя бы должное ее изобретательности, потому что благодаря ее пусть лишь правдоподобной выдумке они избавлялись от семейной сцены, то есть от потока вопросов, то есть от инстинктивного следствия, какое мгновенно провела бы ревнивая женщина. Сцены опасны всегда, вне зависимости от того, есть для них основания или нет. Вокруг влюбленных, даже любящих так, как любили они, сохраняя на протяжении долгих лет взаимное влечение, – всегда бродит слепая сила, о которой любящие и не думают, которую не ощущают даже подспудно, но для которой достаточно случайного толчка, чтобы проснуться и заставить их вцепиться друг в друга, орать, кусать и травить до скончания дней. Неведомая сила, демон, дремлющий в каждом, демон невольной, но смертельной обиды на своего партнера по любви, такой, в конечном счете, несовершенной. Демон обиды на то одиночество, в котором один любящий непременно оставлял плутать другого, за то ужасное ледяное одиночество, которое они иногда делили, даже говоря о любви…

Сердце Сибиллы громко стучало, но она не говорила ни слова. Франсуа стоял у нее за спиной и не подозревал о ее внезапном ужасе и о той жестокости, которую всегда порождает ужас. И в ту самую секунду, когда Сибилла осознала собственную жестокость, поняв, что может уйти, может оставить Франсуа, что непоправимое может случиться, что лицо Франсуа может исчезнуть из ее жизни и его может заменить лицо другого мужчины, в ту секунду, когда она с цинизмом глубоко оскорбленной невинности, цинизмом, какого она в себе и не подозревала, представила свой уход, их двойное убийство, как вполне естественную закономерность, как равнодушный террор справедливости, – подбородок Франсуа лег на ее плечо, и его правая щека прижалась к ее левой. И прижавшись, показалась слишком горячей.

– Ты правда болен, да? – спросила она виноватым шепотом, подкошенная одной только мыслью о болезни Франсуа… У него, может быть, даже воспаление легких, а она тут выдумывает пошлые мелодрамы!