Вениамин Колыхалов - Горислава Страница 11

Старушке не спалось. Подносила к оконному стеклу глуховатое ухо, стараясь вобрать звуки осенней ночи. Ругала и жалела полюбовника. Под зиму к ней заявился, хотел скоротать лютое времечко, а она его выгнала. Какой-никакой — мужик был в избе. Ну, побьет разок-другой. Ныне небитая баба — редкость… Постучит сейчас, ведь оба крючка сброшу. Узнал, что Витенька в тюрьме — не будет изголяться… Господи, прости мои согрешения… пощади перед остатком недолгих лет…

По гладким пойменным низинам зелеными вздутиями лежали пологобокие прилуги. Травы на них бледнее, ниже. С невысоких холмин быстрее высачивалась влага для утоления жажды плотных трав, лежащих ярусом ниже.

В многоводные весны Васюган делал пойму своим дном. В привычное ложе возвращался неторопливо, образовывая по берегам ступенчатые приплески. Не раз придется реке обивать эти песчаные и глинистые пороги — сыпучие, трещиноватые, с петлястыми следами чаек, куликов, со строчками кротовьих перебежек.

Густая крепкостебельная осока, живучий стойкий пырей окаймляли бесчисленные озера поймы, высокими зелеными валами подкатывались к тальниковым, черемуховым и смородиновым зарослям. Все, что щедро набросало на луга неудержимое половодье — коряжник, бревна, одонки лугового сена, всякое щепье и корье, — сейчас было скрыто, упрятано под плотной шубой густущих трав. На этих даровых кормах могли бы тучнеть, нагуливать мясо и молоко стада коров, овец, свиней. Но почти всему зеленому богатству предстоит засохнуть на корню, уйти сперва под злые осенние дожди, потом под долгие тяжелые снега нескончаемой нарымской зимы.

Васюган вспаивал пойму, разносил повсюду семена трав. Залитые пространства освобождал неспешно. Там, где недавно плескались темные воды реки, начинали всплескиваться под резкими порывами ветров молодые изумрудные травы. Летом природа подолгу не снимает с неба золотую корону. Вечер бережно положит ее за огненную черту горизонта, но небеса и земля не испытают тоску от короткой разлуки. Постепенно светлый вечер перейдет в белую ночь. Переход свершится благоговейно и тихо. Травы не теряют ни минуты. Удивленные миром от рождения, они тянут точеные шейки выше и выше, весело шелестят и ждут часа острой косы. Но он не придет. Давно на больших площадях не выкашиваются зареченские луга. Их перестали линовать колхозные сенокосилки, бригады ручных косарей. Станы покосников заросли шиповником, таволожником, упругим дудочником. Дягиль, одурев от июльского солнцепека, чуть покачивает тяжелыми головами. Залетные дикие пчелы ползают по цветам с ленцой. Часто оступаются на согнутых, мохнатеньких ножках. У дуплистого, дряхлого осокоря стоят на погнутых колесах ржавые конные грабли. Высокий пырей, перемешанный с кровохлебкой, почти скрывает брошенную допотопную технику. Несколько стеблей пырея проникли сквозь дырчатое сидение граблей.

Авдотьевские пенсионеры стригут литовками околобережные лужки. Травы не лепечут под солнцем: нарымское лето быстро выводит их из младенчества. Ветер обучает сибирскому говору. Налетят резкие порывы ветра, разбормочется осока возле прелого остожья, потом разом поникнет, словно впадет в забытье. И снова разморенная тишина. Не поймешь — она ли звенит или комарье передразнивает застойную тишь.

Течет Васюган, прислушивается на ходу к берегам, к птичьим тараторливым посиделкам. Выгонит из кустов кусучая мелкота зайчонка, сядут отдохнуть на песке чайки — все интересно воде при ее однообразном движении. Выползла из-под валежины гадюка утолить жажду. Большекрылый мартын выхватил из мелководья рыбешку, заплывшую погреться в парной воде. По илистым отлогостям голенастые кулички пишут лапками недолгие письмена. Пройдет самоходка, напустит на берега волны, смоет птичьи отметины. Или явится предсказываемый Маврой дождь, сотрет куличьи автографы, перемешает с песком и илом.

Васюгану любо от воли воды и воли трав. От самого верховья до радостной встречи с Обью травы шествуют за водой по крутым и пологим берегам, раскатываются по светлым луговинам: над ними трепещет, рассеивается марево. Упругие струи текучего теплого воздуха выносят к поднебесью зорких коршунов. У каждого безмерные владения — обиталища луговых мышей, зайчих с пушистыми длинноухими выводками, вертких горностаев, бесчисленных пернатых птиц, упрятавших гнезда с птенцами. Отпрянул от земных пределов степенный коршун. Воспаряется к небу, к прохладе высот. Вдоволь насытился хищник, не грех покинуть на время кормовые угодья.

Беспризорные авдотьевские луга теснит от озер кочкарник. От речной стороны настырно наползает ветёльник. Его успел перегнать дудочник. Не желает уступать дорогу опрятный дягиль. В нем вызревает масса крупных семян. На будущий год они породят еще тьму этих головастых стойких растений. Каждая затравенелая кочка смотрится земным нарывом, огромной бородавкой. Упругое племя лезет со стороны сыроватых низин, маскируясь под ломкими травами былых лет. Кочки пробивают цепкое наслоение соломенного цвета, спешат увидеть солнце, опушаются новой травой.

Колхоз и то не выкашивал полностью открытую земную благодать. Река властно распоряжалась огромным пойменным хозяйством. Годами вода придавливала луга до середины июля. Травы не успевали налиться соком и силой. Поджимало время: сенокосники начинали валить низкорослую — поколенную травушку.

Ни перед одной страдой Терентий Найденов не испытывал такого внутреннего волнения и беспокойства, как перед сенокосом. Бригадой по заготовке кормов командовал давно, но всякий раз перед луговым наступлением охватывала оторопь. Будущее сено было накрепко впаяно корнями в вязкий грунт. Выводил звенья косарей-ручников. От холодной утренней росы до вечерних туманов пластались на длинных загонках. Вжикали косы, шуршали по их жалам точильные бруски. Солнце сгоняло росу с трав, но нагоняло соленые росы на лица и спины.

Терентий отводил большую литовку на весь отмах вправо, гнал широкий бригадирский прокос. Сено лишним не бывает. Его надо поставить много, с запасом. Случится бескормье, стыдно среди зимы просить корма на стороне: одолжите, выручите, не дайте погубить скотинушку. Выкручивались сами. Найденов не любил осечек ни в патронах, ни в труде. Пусть жилы в веревочку совьются, но план дай, да к нему еще прирасти хоть четвертую долю.

Страдует в сеностав найденовская бригада — рты настежь, зубами за воздух хватаются. Приращивают прокос за прокосом, за стогом стог. Поначалу денька три страда поломает тело. Потом ломоте — каюк. Перед покосом Найденов собран, сосредоточен, угрюмоват. Речей перед косарями не держал. Считал нужным перед наступлением сказать весомо:

— Давайте, братцы, на травах насмерть стоять! Тогда коровы живы будут.

Думал о колхозных коровах, о своих. Их было две у Найденовых. Тоже жоркие, тоже норовили мяконькое сенцо пожевать, а всякое колкое будылье мордой в сторону отпихивали. Красотка была удоистее Веснянки. Смирная, послушная. Ни разу не лягнула Гориславу, подойник не опрокинула. Отдает молочко, помыкивает тихонько. На утренней дойке полподойника молока успеет отдать, а струи еще тугие. Подныривая под пористую шапку пахучей пены, звонко, весело бренькают. Веснянка была капризнее. Без подношения хлебного ломтя с солью переступала ногами, вертелась. Коровье фордыбачинье не сердило — смешило хозяйку. Горислава подносила Веснянке ломоть и гладила капризулю по влажной пупырчатой подушке между широких ноздрей. Веснянка аппетитно жевала, косилась на хозяюшку блескучими линзами глаз: не отломится ли еще хлебца? Горислава показывала пустые ладони, для пущей видимости терла одна о другую — угощение все, ни крошки на ладошке.

Веснянка давала молока литра на четыре меньше. Крутучая-вертучая, но Горислава за характер любила ее больше, чем Красотку. Ни разу хворостина не погуляла по бокам и спинам буренок. Откроет хозяйка калитку — сами идут в стадо на щелканье пастушьего кнута.

Вызвал однажды Найденова колхозный партийный секретарь, усадил в кабинете рядом.

— Терентий Кузьмич, ты у нас в передовиках ходишь. Вот подай пример личный — сдай коровенку. Сам знаешь — строгая установка. У тебя две дойных коровы, нетель, овцы. Не много ли?

— Ни одного литра молока на землю не вылил. Лишнее государству сдаю. И шерсть. И масло.

— Понимаешь: установка. Личные хозяйства отмирать постепенно должны. Что же мы — опять к кулацким дворам поворот делаем, а? Не о тебе речь. Посмотри, у других что творится: скотобазы развели. Социализм от кулаков открестился. Мы к близкому коммунизму дорогу торим. Домашние скотобазы — колдобины на нашем пути. Вчера из района вернулся. Жмут на все лопатки. Свиней, понимаешь ли, сдобными булками в городах кормят. Сдай одну коровенку, все сенов меньше ставить. При личных хозяйствах коллективизм колхозный рушится.