Татьяна Огородникова - Очаг вины, или Любовь, диагноз и ошибка одного нейрофизиолога Страница 11

Таких историй в запасе у дяди Миши были тысячи. И когда он был в форме, его слушали раскрыв рты.

Но сейчас у Генриха челюсть отвисла по другой причине. Дядя Миша был в халате. Он даже не соизволил надеть брюки.

Прощание с юностью

Мозг человека и человечества так много определяет в жизни общества! Как же не считаться с механизмами мозга, которые реально в нем существуют, на основе которых он не только управляет своим организмом, но и пытается управлять малыми и большими формами жизни на планете?! 

«Хорошенькая ситуация, – подумал Генрих, – безутешная еврейская вдова в объятиях ближайшего друга покойного!» Мозг будущего ученого был собран и не позволял лицевой мускулатуре делать то, что ей хочется. Ей хотелось сжаться в отвратительную скорбную гримасу, собрать брови домиком, затрясти губами и выпустить из слезных желез подступающую жидкость. Генрих с особенной благодарностью отметил, что голосовые связки как-то натужно растянулись и отказались выдавать фразы обычным манером, голос звучал низко, грубо и беспристрастно. – Привет работникам искусства и культуры! Как это вас угораздило, дядь Миш, предстать в таком неформальном виде? Я понимаю, если бы на улице хлестал ливень и вы промокли. Или недоумок-водитель обрызгал вас грязью возле нашего дома... Или моя мама работала бы вашей личной портнихой... Или уркаганы обчистили вас до нитки... Или...

– Генрих, ты подсказал мне слишком много вариантов для выхода из ситуации или из этой квартиры. Хотелось бы сказать, что из ситуации я выйду, а из квартиры – никогда, но, очевидно, юмор сейчас неуместен. – Есин, как ни странно, даже в таком жалком виде сохранял самообладание. – Тем не менее я понимаю, что ты достаточно взрослый человек, чтобы не строить иллюзий. То, что ты увидел, не сегодня-завтра стало бы достоянием общественности.

– Спасибо, что в моем лице вы видите так много разных людей, – съязвил Генрих.

– Подожди, сынок...

– Я вам не сынок и, уверен, никогда им не стану. Смею напомнить, что обучаюсь науке, которая на молекулярном уровне разъясняет, что такое сынок и дочка.

– Кто такие сынок и дочка? – с нажимом на КТО ТАКИЕ автоматически поправил Миша-литератор. При этом его лицо оставалось безучастным.

Генрих молчал, сраженный самообладанием Есина. Тот, выждав тридцать секунд, продолжил:

– Если ты наберешься терпения на пару минут, я смогу разъяснить тебе ситуацию. Твое дело, как реагировать на нее. Имеешь право. Готов? – Дядя Миша вперил вопрошающий взгляд в переносицу Генриха.

Тот молча выдержал напор.

– Пойми, в жизни не бывает однозначных положений. Я не стану рассказывать все в деталях. Просто знай, что мы с твоей мамой любим друг друга. Это не увлечение и не похоть, это – настоящее глубокое чувство. Именно по этой причине мы только сейчас смогли стать близки физически. Я клянусь, что пока Владимир был жив, мы даже не помышляли о подобном...

Генрих почувствовал, как к горлу подступает тошнота. Он не хотел деталей. Крушение идеалов уже произошло. Была мама Вика – святая, единственная женщина в мире, до которой хотелось дотрагиваться, прижиматься к ней, слушать мелодичный низкий голос, приносить ей воду и чай, читать книги вслух, смотреть старые фильмы с Ритой Хейворт и Гретой Гарбо, обсуждать наболевшее и секретное... И был папа Володя – непререкаемый молчаливый авторитет, который подключался к воспитательному процессу, когда компромиссам не оставалось места. В такие моменты его слово имело законодательную силу и обжалованию не подлежало. Генрих поневоле сравнивал речистого Есина с молчаливым отцом. Понимал, какие они разные, и удивлялся. Неужели одна и та же женщина может любить столь разных мужчин?

Эти раздумья пронеслись за мгновение. Параллельно надоедливым молоточком мозг избивала мысль: «Как она могла?!»

Когда Генрих вернулся к действительности, прошло, видимо, немало времени. Дядя Миша и Виктория Марковна понуро сидели возле стола. Наверное, они что-то пытались говорить в защиту своего высокого чувства. Может быть, Генрих делал вид, что слушал, даже соглашался... Это было все равно. Бесстрастное равнодушие охватило его. Все происходящее казалось мизансценой дурного спектакля. Размазанная – теперь уже от слез – косметика матери, бледное лицо весельчака Есина, веселый оранжевый абажур настольной лампы, хрустальные фужеры с выдохшимся шампанским – все казалось фальшивым, отвратительным в своей неискренности и дико пошлым. До этого момента жизнь текла по одному сценарию – в нем пересекались непростые судьбы красивых, благородных и честных людей, которых сегодня внезапно подменили подлецы, интриганы и предатели. Да еще и слабак – режиссер пришел им на помощь, превратив шедевр в мерзкую, банальную, низкопробную пьеску.

Внешне Генрих был очень спокоен. Он пружинисто поднялся со стула, открыл старинный сервант, взял с полки еще один бокал для шампанского, вернулся к столу и наполнил фужер шипящей желтоватой жидкостью.

– С днем рождения, мама! – Генрих чокнулся с недопитыми бокалами и осушил свой до дна. Те два так и остались нетронутыми. Затем он достал из кармана коробочку с золотым бантиком и поставил перед Викторией Марковной.

– Это – подарок. Поздравляю тебя.

Генрих резко развернулся и вышел из столовой. Вслед ему доносились сдержанные всхлипывания мамы Вики. Теперь это не имело значения. Отныне у нее был мужчина, который мог ее успокаивать, оберегать и любить.

На следующий день Генрих собрал вещи и переехал в общежитие института. Утром он пришел к ректору и сообщил о своем решении переехать в Москву.

– Я бы не отпускал вас, – доверительно сообщил подтянутый седовласый руководитель университета, – но я уверен, что только в столичном вузе ваш талант получит соответствующее признание... – Он на миг задумался. – И развитие! – Старичок поднял вверх указательный палец и задержал его в воздухе.

Затем он молниеносно сгруппировал пальцы в воздухе и сразу же потерял облик астролога-предсказателя. Ректор протянул Генриху морщинистую руку с узловатыми пальцами. У старика оказалось на редкость крепкое рукопожатие.

– Подпишите бумаги о переводе и отправляйтесь, дорога у вас оплачена, место в общежитии закреплено с момента запроса. – Старик помолчал. – Я знал, что вы поедете. А точнее – надеялся на ваше согласие.

Генрих был тронут, но не мог позволить себе проявить излишнюю чувствительность.

– Благодарю за доверие, – только и сказал он, отвечая рукопожатием.

Молодой ученый направился к выходу.

– Постойте, дорогой друг! – спохватился старик. – Напишите мне, когда устроитесь, мне было бы очень любопытно узнать, какова тема вашего диплома и – я не сомневаюсь – диссертации.

– Конечно, напишу. Не сомневайтесь. Всего доброго. – Генрих изо всех сил рванул тяжелую дубовую дверь.

– Мой друг, она открывается в другую сторону, – спокойно сообщил руководитель института. Если бы Генрих посмотрел в это мгновение на старика, он увидел бы на его лице лукавую улыбку мудрого опытного вершителя судеб, который знает каждый будущий шаг своих подопечных.

– Спасибо... Простите, профессор. – Генрих выбежал в коридор. Его ждала новая дорога, непредсказуемая, полная открытий, испытаний, радостей и разочарований...

Возвращение

Если бы люди были здоровы и, скажем так, оказывались бы менее часто подавлены или перевозбуждены домашними, национальными, государственными и глобальными проблемами, творческий потенциал человечества значительно увеличился бы.

Генрих очнулся от воспоминаний уже на подъезде к Кольцевой дороге. Множество грузовиков преграждало путь к аскетичной холостяцкой квартире, которую всеми силами старалась приукрасить и обустроить верная домработница Арина. Она знала о жизни ученого почти все, во всяком случае – то, что Генрих успел ей рассказать за более чем десятилетнюю службу. Арина знала, как тяжело приживался молодой студент в московской среде, как поначалу его пытливый и искренний ум не мог воспринять особенностей динамичной столичной жизни. Арина была посвящена в детали обучения, привыкания и становления молодого человека, который верил только в науку и свое предназначение. С тех пор как ознакомился с работами выдающихся исследователей мозга, Генрих стал одержим идеей избавить человечество от надуманных болезней. Он был убежден, что люди умирают только потому, что знают наперед свои перспективы.

Он воспринимал Арину как соратника и пытался донести до нее суть своих исследований простыми словами.

– Поймите, вы простудились не от того, что посидели на сквозняке. Причиной болезни, температуры и приема таблеток стала ваша уверенность, что сквозняк – ваш непреодолимый враг, – пояснял ученый. – То же самое могло бы случиться, знай вы, что, посмотрев на меня под углом в 35 градусов, получите обострение геморроя... Уверяю вас, он не заставил бы себя ждать...