Жан Эшноз - Я ухожу Страница 11

Пока он разводил огонь, срубив топором фок-мачту «Нешилика», Феррер, вместе с Ангутретоком еще раз спустился в трюм, чтобы получше осмотреть его. Часть груза составляли меха; они тоже были на месте, но, в отличие от остального, сильно попортились, став твердыми, как тропическое дерево, и облысев; их рыночная стоимость была явно равна нулю. Однако Феррер все же взял небольшую песцовую шкурку, сохранившуюся лучше других, собираясь оттаять ее и подарить — позже мы узнаем, кому именно. На камбузе ему пришлось запретить Ангутретоку открыть банку консервов полувековой давности. Конечно, жаль было оставлять на борту несколько интересных вещичек, например, красивые медные лампочки, Библию в роскошном переплете, превосходный секстант. Но они и так уже были основательно нагружены и не могли позволить себе лишний багаж на обратном пути. Итак, они перекусили и отправились назад.

Обремененные тяжелым грузом, они потратили много времени на возвращение в Порт Радиум. Ветер, словно бандит, внезапно щелкавший пружиной ножа, то и дело налетал на путников, тормозя своими резкими порывами продвижение вперед, а полярная весна подстерегала их скрытыми полыньями: однажды Феррер провалился в такую по самый пах, и пришлось вытаскивать его из воды, долго сушить и отогревать у костра. Теперь они говорили еще меньше, чем прежде, ели наспех и спали вполглаза; во всяком случае, Феррер только и думал, что о своей добыче. В Порте Радиум Ангутреток через дальних родичей нашел ему комнату что-то вроде клуба; ничего другого, похожего на отель, в этом поселке не было. И вот наконец, оказавшись у себя в комнате, Феррер смог подробно изучить содержимое сундуков.

Как он и ожидал, так находились предметы редчайшего палеокитобойного периода, созданные в различных стилях, с которыми ознакомили его Делаэ и другие эксперты. Среди них он обнаружил два мамонтовых бивня, покрытых резьбой и голубым вивианитом, шесть пар снежных очков из оленьих кишок, маленького кита, вырезанного на пластинке китового уса, доспехи из моржовой кости на шнурках, нож для извлечения оленьих глаз, сделанный из оленьего же рога, камни с письменами, статуэтки из кварца, бильбоке из тюленьих суставов и рогов мускатного быка, резные нарвальи клыки и акульи зубы, кольца и дротики, изготовленные из метеоритного железа. Было здесь также немало атрибутов колдовства и похоронных церемоний, в форме бублика или крючка, сделанных из полированного стеатита, нефрита, красной яшмы, зеленой глины, голубого, серого, черного кремня и змеевика всех расцветок. Далее шли разнообразные маски и, наконец, коллекция черепов с зубами из обсидиана, глазами из моржовой кости и зрачками из гагата. Словом, целое состояние.

13

Однако сменим на минутку тему, если вы не против, и вернемся к человеку, называющему себя Баумгартнером. Нынче у нас пятница 22 июня, и пока Феррер тащится по ледяной пустыне, Баумгартнер щеголяет в двубортном шерстяном костюме цвета антрацита, рубашке цвета сланца и галстуке стального цвета. И хотя лето уже как бы официально наступило, небосвод вполне соответствует этой тусклой цветовой гамме, то и дело коварно осыпая пешеходов мелкой моросью. В данный момент Баумгартнер идет по Суэцкой улице, что находится в XVIII округе Парижа, близ станции метро «Шато-Руж». Это одна из узеньких улочек в окрестностях бульвара Барбес, где африканцы торгуют мясом, живой птицей, параболическими антеннами и пестрыми яванскими тканями, изготовленными в Голландии.

На четной стороне Суэцкой улицы большинство окон и дверей в старых полуразрушенных домах заложены кирпичом en opus incertum[5], — это знак экспроприации жилья в ожидании сноса.

Тем не менее одно из этих зданий все же сохранило на последнем этаже пару более или менее зрячих окошек. Их стекла, скрывающие за собой мятые занавески, грязны и пыльны; одно из них треснуло наискосок и заклеено пластырем, второе отсутствует вовсе, его заменяет черный пластиковый пакет для помойки, натянутый на раму. Тесный подъезд содержит двойной ряд безымянных почтовых ящиков, распотрошенных местными вандалами, лестницу с неровными ступенями и стены, зияющие широкими трещинами. Там и сям видны отметки, сделанные, вероятно, городскими службами быта и снабженные рукописными датами, свидетельствующими о неумолимом расширении данных трещин. Лестничная лампочка, конечно, не работает, и Баумгартнер поднимается на верхний этаж вслепую. Он стучит в дверь и уже собирается распахнуть ее, не дожидаясь ответа, когда она открывается самостоятельно, и из квартиры торопливо выходит, едва не толкнув Баумгартнера, тощий долговязый субъект лет тридцати. В полумраке Баумгартнер с трудом различает этого типа: длинное, искривленное зловещей усмешкой лицо, лоб с залысинами, крючковатый нос, костлявые хищные руки; парень явно не расположен болтать и наверняка видит в темноте, ибо уверенно сбегает вниз по неосвещенной лестнице.

Распахивая дверь, Баумгартнер уже знает, что не закроет ее за собой: вонючая берлога, в которую он вошел, никак не внушает доверия — это нечто вроде домашнего пустыря, вывернутого внутрь, как грязная перчатка. И хотя пустырь этот замкнут в четырех стенах и прикрыт сверху кровлей, пол разглядеть невозможно — он сплошь завален мусором, рваными пакетами, вонючими тряпками, растерзанными журналами и афишами; все это слабо освещено огарком свечи в пустой бутылке, установленной на деревянном ящике. Воздух, пережженный бутановой плиткой, давно превратился в густой смрад, отдающий гнилью и газом. Дышать нечем. Радиола, стоящая на полу, у изголовья тюфяка, испускает еле слышные невнятные звуки.

Черты молодого человека, распростертого на этом зловонном лежбище, среди сбитых одеял и дырявых подушек, также трудно различить в полумраке. Баумгартнер подходит ближе: молодой человек с закрытыми глазами выглядит очень скверно. Можно сказать, он выглядит почти мертвецом. На крышке радиолы валяются чайная ложка, подкожный шприц, комок грязной ваты и выжимки лимона; Баумгартнер тотчас понимает, в чем дело, и начинает беспокоиться. «Эй, Палтус, — говорит он, — Палтус, очнись!» Наклонившись, он видит, что Палтус дышит, — слава Богу, одной проблемой меньше! В любом случае, даже подойдя вплотную, даже осветив лежащего не одной, а двумя свечами, трудно сказать что-либо определенное о внешности Палтуса: природа явно обделила его черты оригинальностью. Это бледное вялое существо в темной, также вполне банальной одежде; как ни странно, он кажется не слишком грязным. А, впрочем, вот он уже приоткрыл глаза.

Более того, он с трудом приподнимается на локте и протягивает Баумгартнеру руку, который поспешно отдергивает свою, едва коснувшись этих теплых, слегка маслянистых пальцев; оглянувшись в поисках стула, посетитель замечает всего лишь простой табурет и отказывается от намерения сесть; итак, он остается на ногах. Хозяин же вновь валится на тюфяк, охая и жалуясь на тошноту. «Мне бы глотнуть чайку, — тянет он, — но сил нет встать, ей-богу, сил нет». Баумгартнер морщится, но отказать в помощи не может: ему нужно, чтобы Палтус приободрился. Разглядев сосуд, похожий на чайник, рядом с предметом, похожим на раковину, он наполняет его водой и ставит на плитку, затем разыскивает среди мусора чашку без ручки и кружку с щербатыми краями. Одна слишком мала, вторая слишком велика. Палтус лежит, смежив веки, и то стонет, то улыбается. Пока закипает вода, Баумгартнер безуспешно ищет сахар, не находит и, за неимением лучшего, бросает в чай выжимки лимона, а радиола тем временем продолжает убивать время. «Ну что, — спрашивает Палтус, выпив наконец чай, — когда пойдем на дело?»

«Это вопрос дней, — отвечает Баумгартнер, извлекая из кармана мобильный телефон, — самое большее, через месяц. Главное, что, начиная с сегодняшнего дня, я смогу связаться с тобой в любой момент, — добавляет он, протягивая трубку молодому человеку. — Ты должен быть готов, как только представится удобный случай».

Палтус берет телефон, одновременно исследуя пальцем содержимое левой ноздри, потом, внимательно рассмотрев то и другое, заключает: «Потрясно! А какой номер?» — «Номер тебе не нужен, — говорит Баумгартнер, — он известен только мне одному, и этого вполне достаточно. Слушай внимательно, что я тебе скажу: он не годится для самостоятельных звонков, по нему можно только принимать мои, ясно тебе?» — «Ну ясно», — отвечает молодой человек, сморкаясь в рукав. «Поэтому держи его постоянно при себе», — говорит Баумгартнер, наполняя чашки. «Усек, — отвечает Палтус. — Только вот что, мне бы небольшой авансик…»

«Ну конечно», — признает Баумгартнер, доставая из кармана шесть бумажек по пятьсот франков, зажатых скрепкой. «Порядок! — откликается Палтус, возвращая ему скрепку. — Только невредно было бы и прибавить». — «Ну нет, — возражает Баумгартнер, указывая на шприц и вату, — я тебя знаю, ты все спустишь на эту мерзость». Начинается торг, в результате которого Баумгартнер облегчается еще на четыре бумажки по пятьсот франков; во время беседы он машинально разгибает скрепку, превращая ее в более или менее прямую проволочку.