Джеймс Олдридж - Не хочу, чтобы он умирал Страница 11

— Половина армии это слышала. А почему, по-вашему, его прозвали кровавым Черчем? Скотти прокричал ему это в лицо и ушел. Там был гусарский полковник, некий Сент-Джон, — вы его, наверно, знаете. Не сомневаюсь, что и он плясал на вашей свадьбе вместе со всей этой сворой… Так вот, Сент-Джон был в это время в броневике; он вылез и хотел взять Скотти под стражу, Но Черч, несмотря на весь свой чертов идиотизм, не позволил. «Отставить!» — потребовал Черч и объяснил Сент-Джону, что арест Скотта не поможет им выиграть сражение. Он сказал, что у них со Скоттом свои счеты и все уже улажено…

— Молодчина Черч! — воскликнул Бентинк: в нем заговорило уважение спортсмена к честной игре.

Почувствовав это, Куотермейн сказал:

— В школе вам вбили в голову всякие благоглупости. Циники поговаривают, что Черч побоялся предать Скотта военно-полевому суду, не желая, чтобы тот выложил все, что думает об устроенной им бойне.

— А это правда?

— Возможно.

— А Скотт бы так и поступил?

— Может и нет, по крайней мере тогда. Скотт распаляется медленно. Но, как и все немногословные саксы, в конце концов доходит до кипения. Сейчас он уже почти доспел. Потому я и боюсь, не замышляет ли он какой-нибудь ход. Дело становится для него опасным, потому что, решившись, Скотт уже не отступит, а всю вину он возлагает на определенного человека, на одного идиота, хотя никакой разницы между Черчем и любым другим генералом во всей этой чертовой английской армии не было и нету…

— Но что он может сделать с Черчем сейчас? Ну, даст ему в морду, а дальше?..

— Понятия не имею. Знаю только одно: Скотти сделает то, что подскажет ему совесть…

— А вы не можете его убедить, что уже слишком поздно?

— Да я не очень-то склонен его уговаривать. Но я хочу знать наверняка, что ему не сломают шеи. И если вы ничего для него не сделаете, может, что-нибудь выйдет у вашей приятельницы Люси Пикеринг? Поговорите с ней насчет Скотти.

— С Люси? А почему бы вам не поговорить с ней самому? — удивился Бентинк.

Куотермейн покачал головой:

— Не буду.

— Почему? Вы ее не любите?

Куотермейн задумался; потом к нему вернулось чувство юмора, которое, казалось, отняли у него печаль утраты, горький опыт и то место, где они сейчас находились. Он улыбнулся.

— Люси — хорошая, — сказал он задумчиво. — Прежде она пеклась о нас всех. Ей это нравилось. Когда отряд возвращался в Каир прямо из пустыни, Пикеринг сообщал ей заранее по радио и она встречала нас на дороге, возле Мены, в открытом «фордике» со своими двумя детьми и с большим ящиком лимонов и апельсинов. Нам это было очень приятно. Пикеринг с всклокоченными волосами, грязный, с седой щетиной, в самом невероятном костюме; мы все — как стадо голодных шакалов, а рядом эта молодая и какая-то солнечная женщина со своими красивыми детьми… Так бывало при Пикеринге…

Они услышали шаги Скотта и поднялись.

— Ну что? — спросил Куотермейн.

Скотт протянул ему две мины — круглые, покрытые землей и ржавчиной.

— Вот что мне было надо, — сказал он. — Как, по-вашему, похожи они на немецкие «тарелки»?

Куотермейн ответил, что в темноте ему трудно определить, но он отлично видел, что мины английские.

— Для чего вам это знать? Мы ведь и не сомневались, что поле было заминировано англичанами.

— Мне нужны доказательства.

— Зачем?

Скотт стал вытряхивать песок из ботинок:

— Пикок пытался меня убедить, что Роммель заминировал это место задолго до того, как сюда пришел Черч. Сэм на всякий случай припас еще две штуки.

— А где Сэм? — спросил Куотермейн.

— Я здесь, — отозвался Сэм, с трудом передвигая свое грузное тело по откосу. Под мышкой он нес две плоские мины, и его небритое лицо казалось во тьме бескровным и осунувшимся. Воспоминания оставили на нем свой отпечаток: боль, бледность и слезы. Выкапывая мины, он перепачкал лицо землей, и от глазниц к большим, дрожащим губам тянулись мокрые следы.

— Я заметил в той стороне какой-то кол и пошел посмотреть, что это такое, — сказал он. — Итальянцы поставили там крест.

Когда они вернулись к грузовикам, Атыя не спал; он дожидался их, лежа с открытыми глазами на брезенте. Он развел в ямке костер из валежника и варил в медном котелке кофе по-турецки. Атыя поставил всем им по медному стаканчику, но когда Скотт предложил ему выпить тоже, он молча отвернулся.

7

Скотт думал о Люси Пикеринг; мысли о ней все еще его преследовали. Прежде он забывал о ней после нескольких дней, проведенных в пустыне. А теперь эти мысли начинали его тревожить.

И тревожило его не лицо с таким нежным овалом и продолговатыми, прозрачными глазами. Скотта волновал ее темперамент: ведь она никогда не давала себе воли. Как-то раз Пикеринг попросил Скотта подержать маленькую Эстер (Скотт унаследовал у Пикеринга и его порывистую, чудаковатую привязанность к ребенку), и он потянулся к девочке, как только она протянула к нему ручонки. Люси хотелось, чтобы отношения с детьми у нее были простые и ясные. Ей хотелось, чтобы и отношения со Скоттом у нее были такие же простые и ясные. Так свершалось столь типичное для англичан насилие над собственной душой. Ясность отношений с Пикерингом действительно была ей нужна, но со Скоттом такая ясность, пожалуй, была бы ей только во вред.

— Еще далеко? — прервал его мысли голос Бентинка.

Скотт вел Бентинка к плато, откуда они должны были увидеть «Харрикейн». Еще не светало, и они шли в темноте. Шли уже целый час, молча, с трудом передвигая ноги. За этот час Скотт успел принять решение, а Бентинк выйти из себя.

— Еще один бархан — и мы его увидим, — сказал Скотт. — Если к тому времени чуть-чуть посветлеет.

Бентинк заявил, что ему дьявольски холодно, что ему осточертела пустыня, осточертело плестись и прятаться, и снова куда-то идти без всякой цели и без всякого смысла.

— Когда летишь в самолете, — говорил он, — всегда куда-нибудь прилетаешь, а потом возвращаешься обратно. А вы идете в никуда, никогда и ни до чего не доходите и видите кругом одну только пустоту. Даже если вы куда-то стремитесь, вы стремитесь в никуда.

— Привычка, — сказал Скотт. Мысли его были заняты совсем другим. Он вдруг разоткровенничался. — Вы вернетесь прямо в Каир? — спросил он.

— Да, когда доставлю в Багуш самолет. В Гелиополис — моя эскадра еще там. А что?

— Вы, наверно, увидите Люси Пикеринг?

— Ах, вот вы о чем, старина… Стало быть, дело уже на мази?

— Передайте ей от меня несколько слов, — сказал Скотт, как всегда жестко и без запинки, хотя ему явно было нелегко.

— А почему бы вам ей не написать? — услужливо предложил Бентинк.

Теперь Скотт сконфузился, ему трудно было договорить до конца.

— Дело не такое уж важное, — сказал он. — Передайте ей, что я вернусь в Каир недели через две-три. Вот и все.

— Она вас ждет, старина?

— Дело не такое уж срочное, — настойчиво повторил Скотт. — Если хотите, передайте ей, не хотите — не надо.

— Не беспокойтесь, — рассмеялся Бентинк, — я ей непременно передам.

Он запел, и Скотт понял, что розовые щеки, пухлые губы и детские замашки взяли свое. Куотермейн спросил его, почему он недолюбливает Бентинка, но он промолчал и только пожал плечами. Тогда Куотермейн рассмеялся:

— Подсознательно, Скотти, вы уже почти примкнули к определенному лагерю. Но Бентинк — симпатяга. Он просто никак не может повзрослеть. У него на это не было времени.

Бентинк стал что-то насвистывать, и Скотт сказал ему, чтобы он перестал.

— Ладно, старина! — добродушно согласился тот. — Не буду! — Они подошли к песчаному холму.

— Его тут нет, — сказал Скотт, думая о «Харрикейне». Первые лучи зари — бледное, словно подернутое рябью облаков свечение утреннего неба — открыли их глазам плоскую поверхность плато, рыжую, голую от песка, гальки и кустарника. Плато начиналось где-то за их спиной и постепенно снижалось впереди, переходя в ниспадающую долину, за которой, казалось, раскинулось море, хотя до моря отсюда было чуть не сто миль. Снизу в лицо им дул ветерок.

— Где он должен был сесть? — спросил Бентинк.

— Где-нибудь на этом плато, — сказал Скотт.

Бентинк попросил у Скотта бинокль и осмотрел лежавшую перед ними долину.

— Вот это мило! — сказал юноша. — Столько пройти, и зря. Где же он может быть еще?

— Не знаю, и мы не станем терять времени, гадая об этом.

— Проклятый французишка, — сказал Бентинк.

— Проклятый Черч, — возразил ему Скотт. — С самого начала это была глупая затея. Слишком сложна, слишком рискованна… — Он замолчал.

— Ну что ж, пойдем назад, — устало предложил Бентинк.

— Есть еще одна возможность, — сказал Скотт, стараясь выбросить из головы все обидное, что он думал о Черче. — На этом плато дует всегда сильнее, чем где бы то ни было в пустыне. Вчерашний ветер мог показаться французу слишком порывистым.