Татьяна Алферова - Коломна. Идеальная схема Страница 11

Друзья сидели на Канонерской в «Катиной» комнате, разговор не клеился. Комната постарела и погасла, как переставшая следить за собой женщина. На столике, на зеркале пыль, но дело не в том, не в пустой вазе без цветов. Комнату перестали любить, и сразу все изменилось, и складки гардин, и мерцание неяркой люстры. В квартире холодная тишина, мышь не звенит чашкой на кухне, лишь за окном ветер посвистывает, внутрь не просится. Деревья во дворике облетели, уже выпадал снег, оставив по себе топкую грязь, на штукатурке флигеля показались первые разводы. Наводнения в эту осень не случилось, Колчин и в том усмотрел дурной знак, хотел проверить, будет ли затапливать полуподвал при наводнении, не обманул ли их хозяин. Лодку у дебаркадера убрали, но ничего не переменилось к лучшему, напротив, все больше запутывалось. Сергей Дмитриевич знал, что с ним поступают несправедливо, скверно, причем, самые близкие, но в чем несправедливость состоит, затруднялся сформулировать. Гущин приказным тоном, а только так и можно было сейчас обращаться к Колчину, распорядился:

— Перейдем в лабораторию. Здесь ты слишком расслабляешься.

Сергей Дмитриевич послушно последовал за ним, уселся на венский стул напротив окна, свесил руки меж колен. В крыле напротив вселились жильцы, там горело окно, сквозь редкую занавеску видно было, как несколько человек сидят за самоваром, пьют чай из блюдца. Среди них одна женщина, повязанная платком по-деревенски, постоянно выходит и вновь появляется, наверное, закуски носит. Какие-нибудь мелкие дельцы, приказчики, и хлопоты у них мелкие, приятные. Может, новоселье празднуют. Туда бы, за этот стол с самоваром, сушками, засахаренными ягодами. Но сколько так можно высидеть за столом с сушками — та же тоска.

— Н-да, тебе только толстовки не хватает, вылитый мыслитель, объятый думой. Извини, Серж, я сам зол как черт и растерян, потому шучу плоско. Но мы должны решиться.

— Мы, — Колчин внезапно оживился, возмущение придало ему сил. — Кто мы? Ты и я? Мы с Катей? Мы можем вовсе ничего не делать. Катя утверждает, что Копейкин нас запугивает и только.

Гущин сидел на диване, раскинув руки по спинке, дергал носком ботинка в кожаной галоше. Он волновался не меньше Колчина, но мог это скрывать. Посмотрел на свои ноги, обнаружил, что забыл снять галоши, смешался на мгновенье, даже вознамерился встать и разуться, но передумал.

— Катя — дама, — мягко возразил он, — не к тому, что легкомысленна, но некоторые сложности недооценивает. Скажи, почему ты выбрал стул, а не сел в кресло, или на диван? Ты подавлен, и в таком состоянии всегда выбираешь страдание, это абстрактная формулировка. А конкретно, пожалуйста, выбрал самое неудобное сидение. Что до нашего дела, до предмета нашего с тобою разговора — ты в душе согласен, но тебе стыдно в этом признаться — передо мной стыдно, перед собой. А уж Катя… Тебе было страшно, когда речь шла о том, что Павел Андреевич узнает, куда пошли деньги, данные им на покупку дачи, так ведь то не беда была, а победка. Сегодня обстоятельства несравнимо хуже. Мы ни в чем не виноваты, но ты же знаешь — это ничто. При желании невиновного уничтожить еще и легче. А желание у Ивана Гавриловича, у следователя дорогого, большое. Несколько желаний. Рассуждая философски, ничего страшного не происходит, никому никакого ущерба, в конце концов, Катерина замужняя женщина. И она-то ведь, тоже давно приняла решение, сама еще не знает, а уж приняла. Если бы не так, Ивану Гавриловичу вмиг бы пощечин надавала, при первом же намеке. Ан нет, до конца высидела смирно. То есть, она уж согласна. И надо ей это деликатно объяснить. Что урону никакого никому. Урон, потеря чести и прочая дремучая чепуха — это когда другим известно, когда на каждом углу обсуждается, и любая прачка может язык почесать о твое несчастье. В нашем случае — никто ничего не узнает. Мы же прогрессивные люди, мы понимаем, что физическая измена и измена нравственная — вещи разные. Да что такое измена? Тысячи, миллионы жен наставляют рога — извини, изменяют мужьям, те не подозревают и спят спокойно. Как в таком случае — есть измена или нет? Каждое явление существует постольку, поскольку оно поселяется в нашем сознании.

Оживление Колчина прошло, он сидел сонный, осоловелый, говорил медленно и с трудом:

— Ты предлагаешь мне уговорить жену отдаться следователю. Чтобы тот не дал хода им же самим сфальсифицированным обвинениям. Полагаю, я должен теперь тебя ударить. Как мне жить-то с этим?

— Что за страсть давать всему точные формулировки. Это жизнь, а не лаборатория. Если мы не присвоим явлению дурного ярлыка, оно, это явление может предстать в ином свете, смешном, досадном, а может и добром. Не определяй. Оставь дефиниции науке. Неужели тебе не хватит сил разобраться с собой? Ты мужчина. Ну, же! Соберись.

Гущин хотел закончить тираду тем, что Кате тяжелее, и что им, верней Сергею, еще предстоит ее уговаривать, и неизвестно, как она это воспримет, но вовремя спохватился. Пока не следовало наводить Сержа на эту мысль. Лишь добиться согласия. Если Колчин сломается, он не станет возвращаться к исходной точке, передумывать, он предоставит событиям развиваться и следовать положенным курсом. И Колчин удивил его. Он быстро, нервно согласился и тотчас добавил:

— Слова назад не возьму. Но есть условие к слову, каламбур, да. Ты сам поговоришь с Катей.

— Позволь, Серж, это совершенно неловко. Ты муж, и дело такое деликатное, — встретился глазами с Колчиным, замолчал. Немного спустя спросил севшим голосом:

— Выпьешь водки? Но сегодня не напиваться. Я еду с тобой к Катерине. После напьемся.

Часть 2

Николай разбирал полы у себя в мастерской. Дома его ждала молоденькая жена, третья по счету, но он договорился с Ириной, и ждал ее до половины одиннадцатого. Давным-давно стемнело, мобильный Ирины равнодушно сообщал, что абонент находится вне зоны обслуживания. Возможно, муж заехал за Ириной в театр, и она была вынуждена отключить телефон. Неужели, нельзя улучить момент и предупредить? Дома Николай заявил, что у него срочный заказ, придется всю ночь вкалывать. Конечно, можно вернуться, отговорившись тем, что сроки сдачи заказа перенесли, но не хочется выплескивать раздражение на жену, она и сама дает достаточно поводов для скандала, если еще и Иркины грехи на нее повесить — не выдержит без тренировки. Поженились-то они недавно, вот через год-другой привыкнет отдуваться за все. К тому же Николай выпил половину бутылки перцовки, приготовленной к свиданию, и тащиться через весь город поздним вечером лень. Теща многозначительно уйдет в свою комнату, жена начнет сокрушаться, зачем пьет в одиночку, он не сдержится — и пошло-поехало. А полами давно собирался заняться: выбросить гнилые доски, настелить фанерные щиты.

Николай бывал предупредителен с подругами первые три месяца, с женами — полгода. В отношениях с мастерской наблюдался постоянный трепет и обходительность. Жены-подруги приходили, уходили, мастерская у него была одна и требовала заботливого внимания. Здесь в принципе можно жить в периоды неприкаянности, здесь он полный единоличный хозяин, никакая женская рука не уродует стеллажи миленькими вазочками, а кушетку веселенькими накидочками. Квартира Николая рассосалась в предыдущих браках, мастерская делению не подлежала и служила оплотом, несмотря на сложности с КУГИ и прочими вредоносными структурами. Плату постоянно повышали, грозили выселить всех художников скопом из центральной части города, но до этого не доходило. Да и за долги мастерские отбирали нечасто, если сумел закрепиться в полуподвале или на чердаке — все, повезло, старайся хоть иногда платить аренду, ну, электричество, ну, коммунальные услуги. Хоть иногда. Конечно, случались комиссии, проверяющие, не живут ли художники в подведомственных помещениях, что категорически запрещалось по необъяснимой причине. Запрещалось держать плитки, постели, домашние тапочки, но все держали, стелили и зажигали. Более того, некоторые художники ухитрялись жить в мастерских с семьями, с женами и детьми.

Мастерская Николая располагалась в полуподвале, между Садовой и Канонерской улицами, во флигеле, стоявшем почти на земле, без настоящего фундамента. Она была сырой, темной, но достаточно большой и удобной, на две комнаты и крохотную кухню. Напротив, в таком же точно помещении жила семья переселенцев из пяти человек: двое молчаливых мужчин, похожих друг на друга, как один, совсем уж безгласная женщина, закутанная в платок, и тихий ребенок лет пяти. Так что Николаю повезло с устройством. Меньшую комнату он оборудовал под жилье и библиотеку. Там стояли кушетка, секретер, книжные полки и столик для приема гостей и поклонников. Большая комната служила непосредственно мастерской, с мольбертами, стеллажами, полными картин, красок, подрамников и прочего художественного хозяйства. Даже шкаф, шикарный резной гардероб, найденный на помойке, поместился в мастерской, заняв собою ровно половину кухни. Жена обижалась, что Николай не хочет перевезти к ней все вещи, несколько раз порывалась разобрать шкаф, но натыкалась на решительный отказ. Переставить шкаф в большую комнату подальше от сырости, вечнотекущего кухонного крана Николай также не соглашался. Если считать мастерскую крепостью, как всякий дом, то шкаф служил Николаю главной сторожевой башней.