Индиго - Джойс Грэм Страница 11

В Чикаго его держало только одно незаконченное дело — публикация отцовской рукописи. А там — последнее: Натали Ширер. И Рим.

Кто бы она ни была, она должна была получить кучу денег. После того, как Луиза заберет свою долю (довольно значительную, куда больше, чем рассчитывал получить Джек), и после расходов на издание рукописи основная часть оставшегося отходила Ширер. Прочее — пожертвования двум неведомым благотворительным фондам, ну и щедрое вознаграждение Джеку.

Он с сожалением оглядел квартиру с ее картинами, снова висящими на стенах, посмотрел в окно на Лейк-Шор-драйв. Интересно, как долго дозволяется душеприказчику обретаться в доме, предназначенном к продаже? Тут он вспомнил свои квартиру и офис в Кэтфорде.[6]

Вспомнил с унынием. Его офис состоял из единственной комнаты, которую он делил с миссис Прайс и которая выходила окнами на шумную улицу. Уйдя из полиции, он стал судебным исполнителем, поскольку это была самая безобидная для юриста должность, где он еще мог использовать свой опыт полицейского. Поначалу работа показалась ему легкой. Ему поступали регулярные заказы от поверенных на вручение судебных повесток, и он получал особенное удовлетворение, предъявляя их мужьям, бьющим своих жен, и злостным неплательщикам алиментов. Но душу это не грело, как не доставляет удовольствия лизать марки перед наклеиванием на конверты.

Однажды ему было небольшое откровение психологического порядка: он вдруг осознал, почему получает такое непомерное удовлетворение, загоняя в угол беглых отцов, безответственных папаш, жестоких мужей; чувствуя отвращение к самому себе, он понял, что и тут не обошлось без старого Чемберса. Джек солгал Луизе: он оттого и пошел в полицию, что Чемберс высказался о своей к ней ненависти; и вот, порвав с отцом, он продолжает вымещать личную обиду на всяком простофиле, который не сумел выполнить минимальные отцовские обязанности, определенные законом.

Он все дольше и дольше не возвращался в контору после обеденного перерыва, пьянствуя в одиночестве в лондонских пабах. Миссис Прайс заметила, что количество заказов сокращается, и предупредила его. И тут, когда неожиданно возникло это чикагское дело, он совершил непростительное в случае с Бёртлсом.

Его мучила совесть, оттого что забыл перезвонить миссис Прайс после ее попытки связаться с ним. Но в любом случае он знал, что не может оставаться в Чикаго слишком долго, какие бы ни придумывал для этого причины. Здесь от всего несло трупным запахом Тима Чемберса. Квартира еще воняла им. Все, кого он знал в Чикаго, имели какое-то отношение к Чемберсу. Как все дороги вели в Рим, так и все разговоры неизбежно возвращались к человеку, который был отвратителен ему.

После того, что ему пришлось пережить в Нью-Йорке, Джек жил презрением к отцу. Еще до неожиданного появления Чемберса в университете в тот памятный день экзаменов Джек считал отца виновным в том, что они с матерью жили в маленьком, сыром домике в окружении соседей, которые выглядели так, словно спали в угольном сарае; в том, что он не мог купить новый велосипед с модными наклейками; в том, что первая пара джинсов не подошла ему по размеру; в том, что каждую ночь приходилось рукоблудить, чтобы уснуть; в том, что подростком он не избежал прыщей; в том, что поступил не в тот университет, в который хотел…

Но потом отец вернулся. Это была ужасная ошибка! Принц рос в крестьянской халупе! Теперь принц должен вернуться во дворец отца за океаном, в мир беззаботного веселья и часов «Ролекс». Но отец был странным человеком, он скоро устал от грубых привычек крестьянского парня и отослал его обратно, за океан, где ему ничего не оставалось делать, кроме как, пока не ляжет в глину, день за днем клясть судьбу и предаваться горьким мыслям.

А теперь, когда Тим Чемберс умер, на кого Джеку валить всю вину?

Джек потратил день, пытаясь пристроить рукопись, и это был кошмар. Он оказался полным профаном в издании книг. «Руководство» трудно было назвать увлекательным чтением. Ни одно преуспевающее издательство не желало брать бред сумасшедшего, чтобы потом выдавать его за книгу из тех, что читают запоем, хотя не раз проделывало подобное. Он позвонил в Академию чикагских издателей, и секретарь был так любезен, что в свой обеденный перерыв ответил на его звонок и назвал издателя, который печатал книги за счет авторов, присовокупив, что таких издателей, кто напечатает что угодно, лишь бы им заплатили, пруд пруди.

Коммерческое издательство, входящее в группу «Брэйс», клюнуло сразу, едва почуяв наживу. Человек, назвавшийся Джозефом Руни, попросил Джека зайти в офис «Брэйса», находившийся в Южном Чикаго. Джек вылез из такси — район не вдохновлял, как не слишком вдохновлял и офис, куда Джек добрался, преодолев три лестничных пролета.

Руни, огромный и толстозадый медведь, с первого взгляда вызывал симпатию. Он вышел с ним из комнаты, заставленной штабелями картонных коробок, и отвел в тесный, разделенный стеклянными перегородками офис в задней части здания. У Джека было ощущение, будто он оказался на территории Аль Капоне; он знал, что должен уйти отсюда, поискать что-то более пристойное, но когда Руни признался, что все издательство состоит только из него да пожилой редакторши, это напомнило ему собственную лондонскую контору.

На протяжении всего разговора Руни улыбался, утирал свою огромную физиономию носовым платком, даром что в офисе было не особенно жарко.

— Издаем мы что ни попадя. Всякую дрянь. Мало того, если попадается что поприличней, отклоняем. Мы специализируемся на сортирной поэзии. Кое от чего из того дерьма, что мы печатаем, лошадь сдохнет.

— А вы не думали представить все это как великую поэзию?

— Нет. Это в Англии такими делами занимаются. Те, кто издает книги за счет авторов. И еще заявляют, что оказывают людям услугу. Мы открыто говорим: пусть вы не умеете писать, не важно, только платите. Вот образчики того, что мы издаем.

Джек был поражен. Тут были пара биографий неизвестных людей, побывавших на Второй мировой, и несколько антологий поэзии — изящные томики, щеголявшие красивыми глянцевыми переплетами, шрифт четкий и легко читаемый. И что бы там ни говорил Руни, он явно гордился результатом своей работы.

— Поэзия — вот где настоящее золотое дно, — разоткровенничался Руни. — Уговариваем людей выложить денежки за то, чтобы сунуть два-три ихних любовных стишка под одну обложку с кучей шедевров других простофиль. Тем и держимся. Меня тошнит от поэзии.

Джек выложил отцовскую рукопись. Руни схватил ее, швырнул в лоток «Входящие» и сказал:

— Отлично.

— А взглянуть сначала?

— Не к чему. На это у меня есть люди, которым я плачу. И если я смогу вытрясти из тебя достаточно зелени, они и орфографию исправят, и с грамматикой разберутся. Я же говорил, пусть тебя это не заботит, мы все сделаем в лучшем виде. По телефону ты сказал, мол, не имеет значения, сколько это будет стоить. Замечательно. Я, со своей стороны, обещаю, что отнесусь к твоей рукописи со всем вниманием, как если б это были признания наложниц персидского шаха. О каком тираже идет речь?

— В завещании указано двести тысяч.

Руни на секунду замер, потом вскочил со стула. Глаза выпучились, как два яйца на сковородке его огромной красной рожи.

— Да ты издеваешься!

— Ничуть. Что, не по зубам?

— Не по зубам? Слушай, мне — по зубам; это тебе будет не по зубам.

— Не понимаю.

Махнув Джеку, Руни враскачку обошел стол.

— Пойдем. Пойдем со мной. Идем, идем. — Джек последовал за ним в помещение, где хранился невывезенный тираж. — Обычно мне заказывают под пятьсот экземпляров. Но этот — больше, отпечатал на прошлой неделе для одного человека. Ждет отправки. Посмотри на все эти коробки. Сколько, думаешь, здесь? — Джек обвел глазами высокий и широкий штабель картонных коробок, протянувшийся вдоль стены, и пожал плечами. — Полторы тысячи.

— Всего-то?

— Так куда ты собираешься девать свое? Для твоих двухсот тысяч потребуется немаленький склад.