Сергей Волков - Дети пустоты Страница 12

— В-в-врассыпуху на-до! — на бегу не говорит — лает Сапог.

— Нет! — Тёха машет рукой вправо. — Снег! Увязнем!

Тяжело бухая ногами в слякотный асфальт, я стараюсь держаться ближе к дороге — по обочине тянутся лужи, раскисшая глина хранит глубокие отпечатки колес. Только наступи — или поскользнешься, или черпанешь ботинком воды, и тогда все, хана, ты уже не бегун.

Впрочем, бегунами нас назвать можно с большой натяжкой. Мы не выспались, зато довольно плотно поели у костра, и бежать нам трудно. В таком состоянии хорошо лежать в теплом тихом закутке на чем-нибудь мягком, а не кроссы устраивать.

Косари наддают. Хорек начинает отставать. Я оборачиваюсь и вижу его измазанное шоколадом и засохшей кровью лицо, выпученные глаза, из которых на меня плещет животным ужасом.

— Руку давай! — Ухватив пацана за ледяные пальцы, я тащу его за собой, стараясь успокоить: — Носом дыши! Ровно, ровно! Не падай!

— Ай! — Хорек запинается, тоненько вскрикивает и кубарем летит едва не под колеса проходящего «ЗИЛа».

Пока мы с Губастым его поднимаем, пока Тёха в три непечатных слова успокаивает, косари настолько сокращают разрыв, что становится отчетливо слышно их сиплое, тяжелое дыхание.

— Догоню — убью! — орет самый рослый из них.

Другой просто матерится, третий молча вырывается вперед.

— Всех не повяжут! — Тёха начинает прикидывать, как быть, когда этот марафон закончится. — Сапог, Пятёра, берите на себя по менту, третий — мой! Шуня, Хорек, вы уходите… туда, туда! — Он показывает вдоль забора. — Мы их задержим…

И тут впереди, метрах в тридцати от нас, тормозит черный квадратный джип с тонированными стеклами. Такие машины называются «Гелендваген» и пользуются большим спросом у «деловых пацанов».

Хлопает дверца, и на дорогу выбирается хозяин джипа — здоровенный бровастый амбал в сиреневых трениках и резиновых тапочках на босу ногу. Он по пояс голый, бритый череп отсвечивает синевой. На волосатой груди блестит цепочка с золотым полумесяцем.

— «Динамо» бежит? — задорно кричит он нам и сам же себе отвечает: — Все бегут!

— Помогите! — без особой надежды пищит запыхавшаяся Шуня.

— А че! — улыбается во все тридцать два зуба амбал и гостеприимно распахивает дверцы джипа. — Типа карета подана!

Тёха быстро смотрит через плечо на косарей и командует:

— Садимся!

Мы лезем в теплое, пахнущее пластмассой, дезодорантом и анашой чрево джипа.

— Якубов! Ты что делаешь?! Якубов, это же шваль подзаборная! Якуб! — надрываются косари, отчаянно размахивая руками.

— Я тридцать пять лет Якуб, блин! — довольно усмехается амбал, усаживаясь за руль.

Мы закрываем дверцы. Джип срывается с места так быстро, что визжат покрышки. Обернувшись, я вижу через заднее стекло, как удаляются от нас красные рожи косарей…

Глава восьмая

Мы плывем на льдине

Мы сидим в просторном предбаннике за широким, накрытым «по-богатому» — икра, шашлык, лаваш, помидоры, виски, пиво — столом. За окном на заснеженном дворе стоит доставивший нас сюда черный джип и еще штук пять иномарок. Из-за двери, ведущей в парилку, слышатся довольные вопли и шипение каменки — там парится братва, якубовские корефаны. Сам хозяин бани, широко расставив ноги, белозубо улыбается, дирижируя зажатым в толстых пальцах косяком:

— За рощей маневровая горка, там составы собирают, блин. Найдете там Назарку, ну, для вас Назара Хайдаровича. Это братан мой двоюродный. Пролетарий. Гегемон, блин. Я ему как человеку тыщу раз говорил: давай ко мне, в бизнес. Нет, он честный, блин. Так и возится в…

Якуб прерывает сам себя, затягивается и почти минуту сидит молча, тараща на нас карие, с прозеленью глаза. Шумно выдохнув пряный дым, он продолжает:

— Короче, пацаны. Назарка — бригадир сцепщиков. Скажете, мол, от меня, он вас в товарняк устроит. Без проблем. Я отвечаю! Поедете малой скоростью, но без заморочек. Не люкс, блин, но зато спокойно. А ваще вы, блин, мамонты. Динозавры какие-то. Сейчас время такое — капусту надо шинковать, блин. Дело делать, а не кататься малой скоростью. Врубаетесь, блин? Ну и путем все должно быть — если телка, то… хм, ладно, проехали. Если шмотки — то… Вот, штаны эти видите? Думаете, Якуб в трениках ходит? Хрена, блин, лысого. Это я из шелка заказал, в Москве, блин. Этому… как его, блин? Модельеру, короче. Ну вот, а если машина, то «барбус»…

— «Брабус», — осторожно поправляет Якуба Губастый.

В машинах он разбирается хорошо. Якуб довольно ржет:

— Точно, блин, «брабус»! Всегда забываю. Короче, блин, пацаны — оставайтесь. Будете у меня на подхвате, трешь-мнешь, через годик в бизнес возьму. У меня семь палаток, два магазина, рынок держу, лесопилка, блин. Дел по горло.

— Ты айзер, что ли? — вдруг спрашивает Тёха.

— Почему? — удивляется Якуб и скалит в улыбке ровные белые зубы. — Татарин. А че?

— Ниче, — Тёха пожимает плечами. — Просто спросил.

— Морда нерусская? — Якуб смеется. — Так это тут только так. А я в Германии был, так там мне говорят: «Ты русский! Думаешь по-русски, говоришь по-русски — значит, русский». Ну че, остаетесь?

— Не, — Тёха встает, мы поднимаемся следом. — Нам ехать надо. У нас тоже дело.

— Ну-у… — Якуб снова затягивается. — Смотрите сами. Пацаны вы правильные. Что петушару этого отделали, это только в плюс вам, блин. А то, может, передумаете?

— Не. Спасибо. Пора нам, — и Тёха идет к выходу, не обернувшись на нас. Он, наш бригадир, знает — никто не останется.

Хотя Сапог, наверное, очень хотел бы…

Якубовский брат действительно сажает нас в пустой товарный вагон, в котором перевозили что-то упакованное в стружку. Целые горы этой стружки громоздятся в гулком чреве вагона, и мы укладываемся на ней, готовые к длинному неспешному путешествию на восток. Еда, вода — три пятилитровые пластиковые баклаги, — Якуб снарядил нас по полной программе.

Задвинув за нами тяжелую дверь, Назар Хайдарович кричит на прощание:

— Я проволоку только в одну проушину засунул. Не высовывайтесь раньше времени. Счастливой дороги!

— Якубу привет! — хором отвечаем мы, и вскоре под полом вагона, пощелкивая, начинают громыхать колеса…

Вроде все хорошо, но я точно знаю — так не бывает. Обязательно должна случиться какая-то подляна, обязательно вылезет какая-нибудь дрянь.

Так и произошло.

Еще дорогой, когда мы шли к разъезду через чахлый лесок, Шуня решила оттереть грязное лицо Хорька снегом и удивленно заметила:

— А ты чего такой горячий?

— Не знаю, — растерянно ответил Хорек, рукавом промакивая талую воду на щеках.

Тогда на это никто не обратил внимания, и вот теперь Хорек лежит, кашляет, зарывшись в стружки и стуча зубами.

— У меня бронхи слабые, — виновато объясняет он каждые пять минут. — Мамка так говорила. Раньше, когда еще не пила…

Потом ему становится лучше — трясуха унимается, он даже ест вместе с нами. Тёха, угрюмо поглядывающий на него, подходит, трогает лоб, хмурится, но ничего не говорит. Зато Хорек начинает говорить, говорить много, словно пьяный. Поблескивая глазами, он несет всякую ахинею, пристает ко всем с вопросами и наконец, дожевывая горбушку, намазанную паштетом, спрашивает у Тёхи:

— А ты на самолете летал?

— Ну

— Страшно? Высоко же…

— Там окошек не было. Борт из Ханкалы шел, с ранеными.

— А тебя тоже ранили? — не отстает Хорек.

— Ну. Снаряд в дом попал. Батьку и мамку насмерть, а меня солдаты вытащили.

— Шрам остался?

Тёха молча распахивает куртку-пилот, задирает свитер и футболку. Бурый пупырчатый рубец наискосок пересекает грудь.

— Ух ты! — восхищается Хорек. — Круто!

— Дурак, — Тёха пожимает плечами. — Если бы все живыми остались — тогда да, было бы круто…

И он надолго замолкает, исчерпав, видимо, запас слов на сегодня.

Ночью Хорька скручивает. Он уже не говорит. Только тоненько постанывает и кашляет, кашляет, кашляет… Глаза закрыты, губы обметаны серым. Жаром от него пышет, как от печки.

— Че делать-то? — сокрушенно спрашивает Губастый, слоняясь по вагону.

Ему никто не отвечает. Вагон мотает на стыках, иногда в щели светят станционные фонари, а когда мимо с ревом пролетает встречный поезд, в открытые окошечки под потолком влетает снежная пыль.

Мы особо не рассчитывали, что доберемся в товарняке хотя бы до Казани, но наш состав все едет и едет, едет и едет. Утомленные мерным покачиванием вагона, мы в конце концов засыпаем и пробуждаемся далеко за полдень.

Хорек бредит. Он размахивает руками, шуршит стружкой, что-то шепчет про берег, до которого нужно доплыть, иногда вскрикивает, страшно и отчаянно. Мы пытаемся напоить его, но больше обливаем — он крепко сжимает зубы и отбивается.