Сергей Волков - Дети пустоты Страница 13

Темнеет. Один раз состав останавливается на большой станции и стоит довольно долго. Тёха хочет открыть дверь и выйти — Хорьку надо в больницу, это все понимают, — но тут выясняется, что дверь заклинило. Мы не можем стронуть ее с места.

— Хана Хорьку, — выдыхая морозный воздух, бурчит Сапог. — Без лекарств он…

Губастый перебивает его, протестующе размахивая руками:

— Нет, надо думать, что все будет хорошо — и тогда будет хорошо! Я знаю! Я всегда так делаю!

— То-то тебе так прет по жизни, — злобно ворчит Сапог, но натыкается на тяжелый взгляд Тёхи и умолкает.

Посреди ночи состав неожиданно останавливается. Мы с Сапогом поднимаем Губастого, и он выглядывает в окошечко под потолком.

— Темно. Снег кругом. Лес вижу. Это не станция. Наверное, разъезд какой-нибудь. Я думаю, сейчас дальше поедем.

— Да кого колышет, что ты думаешь! — зло кричит Сапог и отпускает Губастого.

Тот летит в стружки, орет благим матом. Вскакивает, и они с Сапогом сцепляются, как две собаки. Тёха, как обычно, дает по разу и тому и другому, и тут мы слышим голоса.

— Тихо все! Шуня, рот Хорьку зажми! — свистящим шепотом приказывает наш бригадир.

Мы распластываемся в стружках и замираем. Голоса приближаются.

— Коля, этот… — следует сильный удар железа по железу, наш вагон вздрагивает, — …в отстойник. Следующий… — снова удар, уже в стороне, — …тоже. Следующий…

Голоса удаляются, смолкают. А затем начинается сплошная тряска, грохот и лязг. Нас таскает то взад, то вперед, потом мы едем, но как-то странно — медленно и тихо.

— По горке спускают, — вдруг шепчет Тёха. — Приехали. Держитесь, сейчас ударит.

И точно — ударяет. Вагон подбрасывает, нас волочет по стружкам вперед. Дверь вздрагивает и самопроизвольно отъезжает по направляющим, с грохотом открывая нам путь наружу.

Свобода! Мы выбираемся из вагона, вытаскиваем Хорька. Он не может стоять и сразу ложится на снег. Вокруг — зимняя ночь, как будто бы подсвеченная изнутри серой невидимой лампой. На небе тускло блестят звезды, летят похожие на комья грязи облака. Несколько товарных вагонов громоздятся позади, упершись друг в друга. Перед нами лежит то ли поле, то ли просто большой пустырь, покрытый сугробами. Вдали чернеет лес. Где-то там, в непроглядном мраке, на самой границе видимости, помаргивает желтоватый огонек. Холодно, тихо и пусто.

Хорек мычит, начинает скрести ногами.

— К утру помрет. А у нас даже лопаты нет, — Сапог плюет в снег.

На этот раз с ним никто не спорит — все и так было понятно. Шуня плачет.

— Мама, — вдруг внятно шепчет Хорек. — Спой песенку…

Зимняя ночь звенит над миром. Тишина лежит, как одеяло. Мы даже не знаем, где находимся. Мы ничего не знаем. У наших ног в снегу умирает Хорек. И у нас нет лопаты.

— Лопаты… — негромко говорит Тёха, словно очнувшись. И повторяет уже громче: — Лопаты! Лопаты нет?! Нету лопаты?! А-а-а!

И, закричав так, что мы отшатываемся от него, Тёха хватает Хорька, точно мешок, и, взвалив его на плечи, с остервенением бежит по снегу, туда, где во тьме подрагивает теплый желтый огонек. Он бежит, разбрасывая снег, и все повторяет:

— Лопаты нет?! Нет лопаты?! А-а-а!!!

Мы несколько секунд в оцепенении смотрим вслед Тёхе, а потом бросаемся за ним. Бежать трудно — снег оказывается глубоким и рыхлым. Я на бегу думаю — каково же Тёхе тащить Хорька, если нам, порожним, так тяжело?

И тут Хорек начинает петь. Сиплым, каким-то свистящим голосом, но громко, без мелодии, он выкрикивает слова. Вначале бессвязные, постепенно они складываются в строчки. Это именно песня. И все мы эту песню знаем…

— Ложкой… снег мешая… — плюется словами Хорек, — ночь… идет… большая! Что же ты… глупышка… не спишь? Спят твои соседи… белые медведи… Спи и ты скорей… малыш…

Я догоняю Тёху который уже не может кричать и только хрипит, на ходу переваливаю на себя вялое тело Хорька, командую:

— Губастый! Иди вперед, топчи дорогу!

Мимо меня проносится тень — Шуня опережает Губастого и идет, идет, разбрасывая снег, утаптывая его, чтобы мне было легче.

А Хорек все поет, и мне на секунду кажется, что где-то в стороне, вон там, у леса, прогуливаются по снегу большая добрая медведица и ее маленький умка. Скоро, совсем скоро они придут к нам на помощь.

Вместо медведицы появляется Сапог, забирает у меня Хорька. Потом его некоторое время тащит Губастый, но он быстро спекается. Когда отдохнувший Тёха принимает голосящего Хорька, огонек становится виден совсем отчетливо.

— Только бы не будка! — говорит, тяжело дыша, Губастый. — Только бы не будка…

— Какая, мля, будка? — кричит ему в спину Сапог.

— Трансформаторная, вот какая. Бывают такие будки — стоят, гудят, свет горит, а людей нет.

— Хватит базарить! — рычу я на них и вдруг ловлю себя на том, что говорю как Тёха.

И еще я понимаю, почему Тёха так говорит…

Вскоре мы уже различаем постройки, над которыми горит на столбе фонарь, — забор, две темные крыши с трубами. У забора стоит трактор, потом становится понятно, что темное пятно рядом — это накрытая толем заснеженная поленница.

Дом! Жилой дом! Не будка, не остановка, не одинокий фонарь, горящий невесть по чьей прихоти, — дом. Люди. Они нам помогут.

А Хорек все сипит:

— Мы плывем… на льдине… как на бригантине… По седым… суровым морям! И всю ночь соседи… звездные… медведи светят дальним… кораблям…

Неожиданно мы оказываемся на дороге. Укатанная, ледяная, она идет вдоль леса и упирается в дом. Идти сразу становится легче. Слышится собачий лай.

— Бригантина! — победно смеется Шуня. — Тёха, ты — бригантина!

— А ты — балаболка! — с натугой отвечает ей бригадир, в очередной раз принимая от Сапога живую ношу.

В этот момент я успокаиваюсь. Сложно сказать почему. Успокаиваюсь — и все. И когда мы останавливаемся перед высоченными воротами, за которыми гулко и яростно бухают уже не один, а два пса, я бестрепетно бью кулаком в стылые доски.

— Э, хозяева! Открывай!

Сапог и Губастый присоединяются ко мне. Втроем мы барабаним по высокому забору, по воротам и орем что есть мочи!

Неожиданно вспыхивает мощный прожектор на столбе. Мертвенный свет заливает большой двухэтажный дом под красной крышей, двор и площадку перед воротами. Лай смолкает, слышится скрип досок. Над забором появляется человеческий силуэт, потом второй, третий. Мы отходим на несколько шагов, прикрывая глаза от слепящего прожектора.

— Чего надо? — хриплым, должно быть, спросонья голосом спрашивает кто-то.

Я разглядываю хозяев странного дома. Слева — парнишка наших лет. Он в офицерском зеленом бушлате, вязаной шапочке, в руках сжимает двуствольное ружье. Справа — женщина в овчином тулупе с высоким мохнатым воротником. У нее на голове пуховый серый платок. И она тоже вооружена, причем если парнишка держит свое ружье стволами в ночное зимнее небо, то тетка целится в нас, переводя ружье с Тёхи на Сапога и обратно.

А по центру, возле ворот, из-за забора выглядывает мужик с короткой бородой. Он без шапки, в телогрейке. Оружия не видно.

— Че надо, че надо… — кричит Губастый. — У нас друг… товарищ заболел. Умирает! Помогите!

Словно в подтверждение его слов, Хорек заходится приступом лающего, надсадного кашля.

— Пневмония, — коротко говорит женщина, опуская ружье. — Коля, открывай!

— Аслан! — Мужик с бородкой поворачивает коротко стриженную голову к парнишке. — На крыльцо иди. И собак прибери.

Парнишка исчезает. Гремит цепь, лязгает засов, и одна из воротин приоткрывается.

— Заноси! — командует мужик.

Мы следом за Тёхой, сгибающимся под обмякшим Хорьком, входим на просторный двор, замощенный досками, словно это пол в доме. Слева, у высокого крыльца, ведущего в дом, стоит Аслан с ружьем наготове. В глубине двора темнеют сараи, справа квадрат двора замыкает рубленая баня.

Женщина, передав ружье мужику, подходит к Тёхе, ловко перехватывает Хорька, заглядывает ему в лицо, щупает лоб.

— Ох, господи, да он горит весь! Коля, прими ребят, а этого я наверх.

И, повернув к нам красное сердитое лицо, спрашивает:

— Вши есть? Чесотка?

— Не, — за всех отвечает быстрый на язык Губастый. — Мы чистые…

Женщина с Хорьком на руках, путаясь в длинных полах тулупа, бежит к крыльцу.

— Таня! Таня! — кричит она.

Скрипит дверь, появляется белобрысая девчонка лет четырнадцати в сером пальтишке.

— Что, мама?

— Скажи Оле, пусть шприцы ставит кипятиться! Потом камфору достань из холодильника, пару ампул, пенициллина ампулу, анальгин, спирт, вату— и наверх!

— Поняла! — Девчонка распахивает дверь, чтобы женщине было удобнее занести Хорька, и скрывается в доме.

Мы топчемся у ворот. Пар от нашего дыхания в свете прожектора кажется почти черным. Собаки, два здоровенных лохматых пса, посаженные на цепь у бани, начинают недовольно ворчать и скалить клыки.