Эрих Хакль - Две повести о любви Страница 12

Когда ее выписывали из больницы, врач сказал: «Только не ездите больше на мотоцикле», а она ответила: «Посмотрите в окно, он уже стоит». Так что она опять залезла к нему на мотоцикл, и они умчались домой, в Фаворитен.

Район Фаворитен был твердым орешком для любого, кто должен был следить за правопорядком. Там либо дрались и пьянствовали, либо спорили на политические темы и стреляли. Результат всегда был один и тот же: покинуть караульное помещение, направиться к месту события, составить протокол, допросить свидетелей, произвести аресты. Без ругани и насмешек никогда не обходилось. Свидетели ничего не видели, преступники оказывали сопротивление или уклонялись от задержания, обратившись в бегство. Приходилось применять насильственные методы. Мистельбахер, вали отсюда, или я тебя зарежу! Сколько раз они сбивали у меня с головы фуражку. А когда я наклонялся за ней, ставили на нее ногу. И ухмылялись. Их было двадцать, а нас двое. Они и детей подстрекали. И женщин. И стариков. И безработных. Рабочих с кирпичного завода в Оберлаа. Красное отребье, над которым партийные бонзы, сидя в ратуше, простирали свою охранительную длань. В выходные дни на улицу выходили шуцбундовцы, они проводили свои маневры у холма Лаэрберг, в полном обмундировании, с оружием в руках, а нам разрешалось только наблюдать за ними. Но в тридцать третьем положение изменилось. Дольфус[19] распустил парламент, ввел смертную казнь и запретил Шуцбунд. Мы знали, что пришла пора решительных мер. Они загнаны в угол. Мы должны сломить их. Вскоре мы получили приказ отыскать их тайники с оружием. В погребках, где они собирались, мы переворошили весь уголь по несколько раз. Разумеется, ничего не нашли. Черные с ног до головы, мы через несколько часов ушли, под град насмешек и издевательств. Ну что, Мистельбахер, прочистил трубу? Когда их дела стали совсем плохи, они ринулись в драку, но власти были начеку. Тогда уже им стало не до смеха.

Фримель был одним из вожаков. Первостатейный бунтовщик, но из тех, это я хочу подчеркнуть особо, кто воюет с открытым забралом. Были и другие, которые вроде бы равнялись на него. Горло-то они, конечно, драли, а вот хвосты поджимали. А про него такого никто не сможет сказать. По закону, конечно, его следовало бы вздернуть. Ведь в ходе боевых действий 12 февраля 1934 года он, командуя поднятым по тревоге подразделением Шуцбунда, смертельно ранил моего коллегу, районного инспектора полиции Шустера. Это произошло в переулке Кудлихгассе, около 17 часов, возле парикмахерской Соботки. Выстрелом в живот, в упор. Другой сотрудник охранной полиции, обервахмистр Раймер, насколько я помню, получил две пули, застрявшие в бедре. А Шустер умер на следующий день. Словом, красные ни перед чем не останавливались, сами видите. Фримель Удрал и только благодаря этому избежал ареста. Перебрался в Чехословакию и вел оттуда активную переписку, которую мы частично перехватывали, а частично нам приносили сами адресаты. Якобы и жена Фримеля сдала властям одно его послание. Насколько это верно, не берусь сказать. Я, правда, знаю, что гармонии в семье Фримелей не было. В районе проживала одна молодая особа, говорили, что она его любовница. Так ли это, мне доподлинно не известно. Во всяком случае, подпольную пропагандистскую литературу мы у нее нашли.

Фримель попался нам в руки только в конце августа. И в этом его счастье. Политическая ситуация менялась на глазах, всех виновных уже наказали, чтоб другим неповадно было, а основной проблемой становились уже не социалисты, а нацисты, набиравшие силу. К тому же Фримель весьма искусно защищался на суде. Очень уж он был уверен в своей правоте, этого у него не отнимешь, что, вероятно, и подкупило судью. Обвинение в убийстве отпало, и он отделался тюремным сроком по обвинению в участии в вооруженном восстании и акте общественного насилия. Процесс наделал много шуму. Помню, в ночь накануне суда мы задержали многих коммунистов, они разбрасывали листовки в районе Фаворитен: «Спасите вождя Шуцбунда Рудольфа Фримеля от пожизненного заключения!», «Долой итальянский фашизм!».

По-моему, после оглашения приговора Фримель был доставлен в тюрьму Штейн, а оттуда переведен в Вёллерсдорф. Что с ним стало потом, я не в курсе. С нацистами он был или против них… Евреем он не был. Лично я вполне ладил с нацистами. Я и сам был в их партии.

Когда мы еще были детьми, сестра и я, отец каждый день уединялся в полдень на нашей кухне с несколькими рабочими. Там они поочередно читали «Капитал» и Библию. По четным числам он объяснял им Маркса, а по нечетным Господа Бога.

Отец был биологом и врачом. Изучал и то и другое, а под конец еще закончил курс астрономии. Врачом он практиковал только во время войны, с двух до шести каждый день. Главным предметом его занятий была биология, он специализировался на одноклеточных. Черт его знает, что он в них нашел. Многоклеточные наводили на него тоску. А ради одной самостоятельной клетки он готов был забросить все остальное. Он много путешествовал, был в Англии, Германии, на Красном море. Даже в Индии. И все исключительно ради своих любимых одноклеточных. Еще он написал много книг. Институт океанографии предложил ему кафедру, и мы переехали в Барселону.

Он был биологом с мировым именем. Спустя годы после его смерти Гитлер затребовал его фото, и дед выслал его в Берлин. Испанский анархист и коммунист, да еще с еврейскими корнями, висит в нацистском Музее природоведения! Лучше даже не задумываться, как бы он на это прореагировал.

Мать никогда не ходила в школу. Она была очень прилежной, хорошей работницей, но звезд с неба не хватала, надо признаться честно. Ограниченной была, при всем моем к ней уважении. Помню, как однажды отец рассказывал ей про звездное небо. Пытался объяснить, что Луна вращается вокруг Земли, сильно удалена от Земли и очень большая. А она спрашивает, насколько большая — как этот таз? Взрослая женщина! Она была очень робкой и пугливой, потому что много настрадалась в детстве. Позже это у нее прошло.

Моя сестра вся в нее. Маргарита была застенчивой, неуверенной в себе, очень женственной. Любое важное решение перекладывала на других. Хотя бывала и довольно упрямой. Что втемяшит себе в голову, всего добьется. Пусть и окольными путями.

Думаю, отец ставил политику выше семьи. Мать в этом не участвовала. Так они и жили каждый своей жизнью. Рассказывали, что отец был довольно легкомысленным в общении с женщинами и всегда имел связь на стороне, из-за чего между матерью и дедом возникла враждебность. Они перестали разговаривать друг с другом. Она его обвиняла в том, что отец ходил налево, якобы он поставлял ему женщин. Не знаю, правда ли это.

Дед жил напротив нас на Эрнст-Людвиг-гассе. Нам было видно друг друга. И вот отец и дед условились, что в случае обыска или ареста дед выставляет что-то в окне. Что именно, я уже забыл. Помню, однажды отец встал, как раз натянул брюки, потом взглянул напротив и закричал: «Дьявол! Они пришли!» Схватил ремень и ударил им по кровати. Мне это врезалось в память.

А так вспоминаются только обрывки. По утрам, когда я вставал, он первым делом спрашивал: «Где твой носовой платок?» Я был обязан, так сказать, соблюдать этикет. У меня была пижама с нагрудным карманом, и из кармана всегда должен был торчать платок. У меня сохранилось его письмо, в котором он пишет матери, чтобы она меня не перекармливала, а кормила рационально, он дает ей всякие указания, как я должен себя вести, пишет, чтобы я прилежно занимался гимнастикой, громко здоровался, прямо держался.

Отец еще один раз приходил домой, они ругались, все громче и громче, пока он злобно не бросил матери: «Я пристрелю тебя!» Она в ответ с насмешкой: «Давай-давай, из хлопушки».

Два дня он тогда пробыл у нас, а потом навсегда исчез. Думаю, это было в начале тридцать восьмого, за пару недель до вступления немцев.

Мой брат Пако и я были сильно политизированы. Маргарита — нет, та была скорее в нашу мать, сдержанная и довольно робкая. Пако изучал геологию, а я хотела стать учительницей. Потом началась гражданская война. У Пако была тяжелая астма, но это не удержало его от отъезда с народным ополчением на фронт. Потом он поступил на службу в Советское информбюро, где читал все испанские газеты и выбирал статьи, которые должны были перепечатываться в России. Маргарита училась в коммерческом училище. Она умела очень быстро печатать на машинке. Других способностей у нее не обнаружилось. С числами она была не в ладах. Сестра совсем пала духом: я ни на что не гожусь, я глупая. Нет, Марга, зато тебе другое по силам, у каждого свои способности.

Я хотела работать на Сопротивление. Поэтому, когда началась война, согласилась на место учительницы в «Орфелинато Ривас» в Барселоне. «Ривас» был до войны детским домом, затем его превратили в лазарет, предназначенный для солдат народного ополчения с ранениями в голову. Там я работала каждый день, помогала хирургу, доктору Лею. Многие пациенты лишились зрения. Они пытались делать вид, что ничего не произошло, но я знала, каково у них на душе. Они были в отчаянии и ждали первой возможности, чтобы свести счеты с жизнью. Солдаты нуждались в чем-нибудь, что связывало бы их с внешним миром. Мне удалось разыскать учителя для слепых, который обучал их по системе Брайля. Так они учились ориентироваться самостоятельно. Пока они тренировались распознавать на ощупь буквы азбуки слепых, я занималась другими, которые могли видеть, но были слепы на другой манер. Ведь среди ополченцев было столько безграмотных. Ужасно много. Позже, в тюрьме, мне снова приходилось учить других читать и писать. На этот раз моими учениками были женщины, такие же заключенные, как я сама. Невежество было истинным бичом для Испании, этой проклятой Богом страны.