Эрих Хакль - Две повести о любви Страница 13

Я хотела работать на Сопротивление. Поэтому, когда началась война, согласилась на место учительницы в «Орфелинато Ривас» в Барселоне. «Ривас» был до войны детским домом, затем его превратили в лазарет, предназначенный для солдат народного ополчения с ранениями в голову. Там я работала каждый день, помогала хирургу, доктору Лею. Многие пациенты лишились зрения. Они пытались делать вид, что ничего не произошло, но я знала, каково у них на душе. Они были в отчаянии и ждали первой возможности, чтобы свести счеты с жизнью. Солдаты нуждались в чем-нибудь, что связывало бы их с внешним миром. Мне удалось разыскать учителя для слепых, который обучал их по системе Брайля. Так они учились ориентироваться самостоятельно. Пока они тренировались распознавать на ощупь буквы азбуки слепых, я занималась другими, которые могли видеть, но были слепы на другой манер. Ведь среди ополченцев было столько безграмотных. Ужасно много. Позже, в тюрьме, мне снова приходилось учить других читать и писать. На этот раз моими учениками были женщины, такие же заключенные, как я сама. Невежество было истинным бичом для Испании, этой проклятой Богом страны.

Маргарита работала секретаршей у нашего отца. После обеда он принимал больных, а с утра занимался своими научными изысканиями. Еще он читал лекции. Его институт находился внизу, у порта, и он брал с собой Маргариту, она была его любимой дочерью. Она тряслась от страха, потому что порт каждый день бомбили, а мой лазарет, расположенный наверху, на горе, нет.

Женщины-солдаты существовали в Испании только в первые месяцы войны. В конце тридцать шестого, после формирования регулярной Народной армии, с этим было покончено. Женщин больше не мобилизовали, их не призывали, и на фронт не попадали даже те, кто очень этого хотел. Это было, несомненно, правильное решение. Как подумаешь, что творилось в окопах. Ужас. Я не только о вшах. Окоп — это твой дом и твой сортир, твоя постель и твоя прачечная. Но ты никогда не бываешь один. Всегда кто-то на тебя смотрит. Ты садишься на корточки, какаешь, а потом берешь лопату и выкидываешь свои экскременты. Такова жизнь в окопе. Если на твоем участке фронта спокойно, ты занимаешься поиском вшей. Помыться нельзя, потому что нет воды, правда, ты можешь отправиться за ней ночью. Если тебе не повезет, ты станешь жертвой снайпера. Вот так. А все, что поется о расчудесной солдатской жизни, — это сплошные враки. Прекрасная солдатская жизнь — это полный бред. Одна брехня. Дерьмо. Утром встаешь вместе с товарищем, а вечером его уже нет. Убит. С вывалившимися кишками. Или покалеченный. Ну ладно, оставим это. Что тут говорить. Фримель это тоже испытал на своей шкуре.

Мы с Маргаритой познакомились с Руди одновременно. Он приехал в Испанию, чтобы бороться против Франко вместе с интербригадовцами. Весной тридцать восьмого его батальон стоял на реке Эбро. Однажды нам сказали, что Mujeres antifascistas[20] посетят позицию Интербригад под Фальсетом, на Восточном фронте. Такое случалось часто. Нашей задачей было развлекать бойцов, уводить их от грустных мыслей, помогать забыть хоть на несколько часов военные будни. Сестра охотно участвовала в таких вылазках. А я нет, я это ненавидела. Тогда я поехала в первый и последний раз. Нас было около сотни девушек и молодых женщин, мы разместились в четырех или пяти грузовиках. По пути нам все время приходилось останавливаться. Воздушная тревога, вражеский обстрел. Когда мы приехали, мужчины накрыли длинный стол, угощенье они оторвали от себя. Мне это было больно видеть. Ведь они сражаются за нас, им нечего есть, а тут мы приезжаем из тыла, одетые нарядно, с иголочки, и позволяем баловать нас. Если бы мы винтовки привезли! Если бы сражались вместе с ними!

Там были добровольцы со всего мира. Венгры, голландцы, немцы, поляки, североамериканцы. Общение труда не составляло. Они очень быстро выучили испанский. Четырех слов им хватало, чтобы защищаться. Один из них, австриец по имени Руди, все время вытаскивал из кармана маленький словарик. Он был самым веселым из всех.

Конечно, ты радуешься их приезду. Тут бываешь рад, если удастся хотя бы взглянуть на женщину. Радуешься и подаркам, которые они привезли, сигаретам и шоколаду, хотя тебя мучит совесть, потому что это дефицитные товары и женщины, скорее всего, отказывали в них себе, достать их в городах было трудно, а мы могли запросто купить их сами на сэкономленные деньги, когда сменят подразделение и выдастся пара спокойных деньков. Ты сидишь, радуешься и слушаешь, вот уже и закончилась официальная часть, а ты, глупый сосунок, все еще не осмеливаешься заговаривать с молодыми женщинами, которые, может, только того и ждут, чтобы с ними заговорили, а может, и нет, потому что уже обручены или даже замужем, все они бойки на язык, и это тебе нравится, но что одновременно тревожит тебя, так это, что, может, ты вовсе и не глуп, а просто хочешь сохранить верность своей девушке, которая в Австрии или, спасаясь где-нибудь бегством, как раз думает о тебе, или, может, у тебя есть принципы и они для тебя превыше всего, а именно быть бдительным в борьбе против фашизма, бдительным и дисциплинированным, и потому после передачи знамени и исполнения всех песен ты еще немного стоишь, выкуриваешь одну из привезенных девушками сигарет, смущенно улыбаешься, переминаясь с ноги на ногу, и снова, сам того не желая, возвращаешься в свой окоп, хватаешься за бинокль и обшариваешь горизонт за лысыми серыми холмами в поисках «юнкерсов» и «капрони», потому что, говоришь ты себе, осторожность прежде всего. И ты уже больше не реагируешь на высокие и низкие голоса, смех и хихиканье, которые раздаются то и дело, ты даже не слышишь, как заводятся и ревут моторы. Война опять держит тебя в своих тисках.

Ну ладно, оставим это. Фримель это тоже испытал на своей шкуре.

В четыре вдруг поступил боевой приказ. Нам нужно было уезжать. Они еще галантно помогли нам взобраться на грузовики. На прощанье Руди обнял меня. И при этом сказал, что влюбился в мою сестру. Я никогда за словом в карман не лезла. Так-так, сказала я, Купидон выпустил стрелу. Он засмеялся и полистал в своем словарике. Ах ты, острый язычок, острый язычок! Мне это очень понравилось. Он сразу был мне симпатичен. Потому что у него было прекрасное чувство юмора.

Маргарита тоже влюбилась. Она призналась мне в этом на обратном пути. Так что Купидон выпустил две стрелы. Одну в Руди, другую в мою сестру. И попал в самое яблочко. Другого объяснения я этой вспыхнувшей за четыре часа любви найти не могу. Хотя удивительного в этом ничего не было. Ты был очарователен, Руди. И очень привлекателен. Выглядел как кинозвезда. Всегда с улыбкой на устах, приветливый, крепкий, не слишком высокий, но и не маленький. И почему ты только не остался потом во Франции? Ты был сильный, у тебя была работа, вы бы как-нибудь выкрутились.

Я познакомился с Фримелем только во время отступления Интербригад. Это произошло в Бисаура-де-Тер. Там, в Каталонии, я стал активным членом компартии. Начал разворачивать политическую деятельность и при этом столкнулся с социалистами, вел с ними дискуссии, в том числе и с Руди Фримелем, славный был парень, он был очень важен для меня, для моих контактов. Меня поразило, как ловко он справился с ситуацией. Ведь мы оказались в дерьмовом положении, стали пешками в политической игре. Правительство Испанской республики отозвало нас с фронта и предъявило какой-то международной комиссии. Они хотели заслужить благосклонность демократических государств: смотрите, на нашей стороне нет никаких иностранных интервентов! Франко же, напротив, опирается на марокканских наемников, на солдат Муссолини и нацистский легион «Кондор». Они просчитались. Загранице давно было наплевать на борьбу испанского народа. Им важно было вытащить собственную шею из петли. Они даже границы перекрыли. Только Мексика была готова принять нас, ее правительство даже послало корабль в Бордо, правда, потом испугалось собственной храбрости. Мы не знали, что с нами будет дальше. Соответствующим было и настроение. Даже мои товарищи по партии забыли о всякой дисциплине. Одного из главных лидеров я застукал на чердаке, где он сутками играл в карты. Двое других сцепились друг с другом из-за какого-то пустяка. Четвертый думал лишь о том, чтобы вино в бутылке никогда не кончалось. Фримель в отличие от них не унывал. Во всяком случае, я ничего подобного не замечал за ним. Он всегда был в хорошем настроении, веселый, почти в состоянии эйфории. Он часто отлучался. А когда возвращался, его лицо сияло.

Мы жили тогда на улице Вилламари. Каждый раз, бывая в Барселоне, Руди звонил и договаривался с Маргой о встрече. Мне приходилось спускаться с ней и идти до следующего перекрестка, где он уже поджидал нас. Я была, что называется, блюстительницей закона приличий. Поцелуй, пожатие рук, и я оставляла их одних. До девяти. Потому что ровно в девять мы должны были быть дома. Родители ни о чем не подозревали. И вдруг в один прекрасный день звонок в дверь, отец идет открывать, а там стоит Руди и просит у него руки его дочери. Он хотел сразу забрать Маргу с собой.