Дмитрий Липскеров - Русское стаккато — британской матери Страница 12

Лизбет не обижалась на подружек, тем более по сути все они были добрыми девочками, но непосредственная детская жестокость, которая с годами уходит, как и само детство, проявлялась в них по отношению именно к ней, да что поделать!

В особенности Лизбет было жаль Марту, так как немочка с перешитой заячьей губой, может быть, и понимала, что в ее жизни не будет принца, но прятала эту драму так глубоко в подсознание, что чувствовала и вела себя как самая красивая девочка пансиона.

— У него такие тонкие и длиннющие пальцы! — продолжала между тем рождественская счастливица. — Они такие длинные и белые, словно у Дракулы…

— А ты видела Дракулу? — захихикала Джудди, племянница адмирала, чьи родители погибли в авиакатастрофе.

На нее зашипели, желая продолжения истории, да и сама Джудди только этого и хотела, имея на очереди свой рассказ, а вопрос был задан от нетерпения!

На этот раз Лизбет решила не затыкать ушей и не прятать голову под подушку. Она посчитала, что должна быть честной перед собой, и если ей нравится слушать, то почему бы и нет? В конце концов, у нее действительно растут усики под носом, а лицо после укуса медузы стало бледное и все в черных точках, словно порох въелся.

«Может быть, мне действительно придется жить чужими минутами счастья?» — подумала она, выставляя ушко навстречу сладким сказкам.

— И такой он шустрый, этот Питер, даром, что в крикет играет, — продолжала счастливая девочка. — Он эти пальчики Дракулы засунул мне в трусики!..

— Ой, правда?! — не выдержала напряжения зайка Марта.

— Ну, конечно, я дала отпор нахалу!

— Что, — поинтересовалась Джудди, — по щекам надавала?

Лизбет ненароком представила себе длинные белые пальцы в своих трусиках, отчего в ногах стало невыносимо жарко. Еще она вспомнила отца и его мертвые стеклянные глаза…

«Папочка», — прошептала девочка чуть слышно, и из глаз ее выкатились две крошечные слезинки.

— Зачем по щекам? Я просто сделала серьезное лицо и поставила ультиматум: либо он не гуляет ниже пояса, либо пусть мотает играть в свой крикет!..

— А мой Бен, — встряла Джудди, — мой Бен засунул свой язык мне в ухо!

В палате воцарилось молчание. Джудди этого не услышала и продолжила:

— А я уши не мыла!

Так в спальне пансиона не смеялись никогда! Сотрясались стены, казалось, что даже фундамент ходит волнами! Половина девочек попадали с кроватей, держась за животы, с криками: «Ой, не могу! Держите меня скорее! Умираю!» Остальные корчились на своих матрасах. Даже Лизбет смеялась, казалось, громче всех!..

С той ночи Лизбет стала изучать свою внешность. Как умная девочка, она понимала красоту, чувствовала нежное, но до четырнадцати лет никогда не сопоставляла себя даже с местными, пансионскими эталонами красоты. Да что внешность — даже внутреннее состояние, душу свою не могла примерить к восторженным девичьим россказням. Лизбет казалось, что все непременно должны чувствовать именно как она, или, наоборот, она как все…

Осознав, что природа не дала ей красивых глазок, вздернутого носика и вишневых губ, девушка сделала простой вывод. Уж если она разнится с остальными внешностью, уж если ее зад тяжелее, чем у других, а нос словно груша, которыми пансионерок осенью угощал горбун Джейк, то, вероятно, и душа у нее отличная от других. «Вот только лучше или хуже?» — встал вопрос.

Она долго не могла найти ответа, мучилась, не зная, как сравнить, а потом в одну из ночей пришло прозрение, что душа, может быть, и не лучше, чем у других, и не хуже, просто она другая. И у других душа иная, нежели у нее. Ах, как все просто!.. И так Лизбет вдруг захотелось познать души других и познавать их бесконечно, что всю ночь она провела как в лихорадке, а под утро ей приснилась немка Марта, спящая с открытым ртом, из которого вдруг выпрыгнул зайчик и поскакал прямо по личикам спящих девочек. И лица Лизбет коснулся хвостиком. Она открыла глаза и увидела склонившегося над ней горбуна.

— Тс-с-с! — держал когтистый палец возле губ истопник.

А она вовсе не испугалась, спокойно смотрела, как горбун пятится к дверям, не отнимая пальца от губ.

А потом ей почудился запах розы. Она повернула голову на подушке и вскрикнула, поранившись о шип чудесного, с белоснежными лепестками цветка. Капелька крови выкатилась вон, и Лизбет на секунду представила себя Эсмиральдой, а истопника Квазимодо.

Раз, два, три — она даже не успела помечтать, как в голову пришла отрезвляющая мысль. Монстр полюбил монстра…

На следующий день, после обеда, Лиз смело подошла к горбуну и сказала:

— Вы никогда не засунете свои пальцы ко мне в трусы, потому что вы — урод!

Карлик печально улыбнулся:

— Нет некрасивых женщин, есть женщины с неразгаданной красотой!

— Я знаю, что некрасива, даже физиологически неприятна, но это не значит, что я умалю собственное достоинство, найдя утешение в объятиях такого же пренеприятного субъекта. К тому же мне четырнадцать с половиной лет, и человеку вашего возраста непозволительно даже намекать на что-либо двусмысленное! Мне кажется, в нашей стране это карается законом!

Горбун поклонился Лизбет, вывернув голову так, чтобы девушка рассмотрела его лицо и прочла на нем полное смирение.

Лизбет засушила розу и хранила ее в тумбочке, как доказательство самой себе, что кому-то она была мила…

Тем временем ночные бдения пансионерок продолжались, рассказы становились все более откровенными, и Лизбет не знала, чему верить, а чему нет. И что самое поразительное — в рассказчицы записалась зайка Марта, которую в первые минуты послушали снисходительно, но чем долее продолжался рассказ немки, тем больший восторг он вызывал, даже восхищение.

— Если она врет, — хлопала в ладоши Джудди, — то делает это гениально!

Рассказы Марты были неисчерпаемы, тогда как у девочек куда искушеннее все кончалось лишь повторением старого с добавлением какой-нибудь дурацкой детали. Например, рождественская счастливица довыдумывалась до того, что ей ее Питер будто бы даже носочки стирал по ночам.

— Ты бы еще сказала, что он тебе спинку в ванной тер! — заметила какая-то девица из дальнего угла.

— Фи, — обиделась подружка Питера, преотлично понимая, что залила по полной.

— …Его пальцы никогда не залезают в трусики, — продолжала Марта свои рассказы. — Они не столь красивы, но безошибочно умеют находить на моем теле те места, от которых, когда их ласкают… — Дальше следовала пауза. Марта, сощурив глаза, будто вновь переживала сладкие минуты. — Когда их ласкают… когда согревают горячим дыханием… облизывают языком… у меня трусики становятся мокрыми…

Лишь одна недомерочка Мария, задержавшаяся в физическом развитии, захихикала из-под окошка, обрадованная, что не одну ее мучает энурез. Остальные прекрасно понимали смысл сказанного Мартой. Не составляла исключения и Лизбет.

Меня никто не трогает пальцами, размышляла Лиз. Но лишь фантазия одна заставляет мое тело портить белье. Но мои фантазии по сравнению с вымыслами немки Марты куда как беднее. Я и сотой части сочинить не смогу! Бедная Марта!.. Она так фантазирует, потому что совсем несчастна…

А через несколько недель, случайно зайдя на хозяйственный двор, Лизбет застала картину, повергшую ее в стыдливое изумление. От увиденного все ее тело словно током пронзило. Душу обдало сначала холодом, а потом адским жаром.

Из-за высокой дровяницы торчал горб истопника, виднелся почти черный от волос зад, который двигался взад-вперед, по кругу, исполняя какой-то немыслимый танец.

Первым порывом Лизбет было немедленно уйти, так как ей показалось, что горбун справляет малую нужду, но здесь она услышала девичий вскрик, обернулась на отходе и лицезрела маленькую обнаженную ножку в голубенькой туфельке.

— Боже! — воскликнула Лиз, давя крик ладошкой.

Этот мерзавец мучает бедную Марту, рвалось возмущение из груди девушки. Надо немедленно остановить монстра!..

Но Лизбет в своем негодовании почувствовала некую театральность, какую-то неискренность. Вдобавок, услышав еще один вскрик Марты, она осознала свое тело вдруг утерявшим силы, размякшим, словно после долгих солнечных ванн, томным, как будто только что поела досыта сладостей. Девушка вдруг поняла, что не фантазии Марты развлекали ночами пансионок, не ее болезненные выдумки, что ведала она им про самое что ни на есть происходящее, истинно интимное, сделавшее зайку на голову выше в женском познании… Марта не была несчастна, Марта была счастлива!..

Из глаз Лизбет потекли слезы, она побежала прочь от хозяйственного двора, влетела в спальню, упала на колени перед тумбочкой, выхватила с полки засушенный цветок. Царапая ладони в кровь, она сминала стебель, рвала на части белую розу, этот символ непорочности, предложение страсти, которым она не воспользовалась!..