Фридрих Горенштейн - Яков Каша Страница 12

— Мы еще посидим… Ох… Ох… Мы еще, может, ужинать будем…

До вечера рассказывал свою жизнь Яков с комментариями и подробностями, а вечером, когда кафе «Троянда» начало наполняться местными завсегдатаями, роняющими мятые соленые огурцы на грязные скатёрки и кричащими друг другу раскатистое: «Брешешь!» — вечером, когда кафе «Троянда» зажило по-домашнему, незнакомец начал собирать густо исписанные листки. И Якову вдруг стало грустно, как на вокзале, когда он провожал Игоряху, любимого человека или смотрел вслед уходящей в дверной проем Анюте. И понял Яков, что себя он любил тоже, и себя жалел, и проводил он себя, Якова Кашу. А куда? Проводил себя в сына своего, а сын еще далее проводил во внука… Яков родил Емельяна, Емельян родил Игоря…

— Простите, — говорит Якову незнакомец, — вы мне сегодня целый день уделили, охрипли, я бы хотел вас отблагодарить, — и протягивает толстую пачку денег.

— Нет, — отвечает Яков, — этого не надо, я пенсию получаю. Жизнь же моя не денег стоит, а сочувствия.

— Но все-таки, — говорит незнакомец, — чем я могу вас отблагодарить? Я в Москву уезжаю, есть у меня там знакомства. Может, надо вам что-нибудь?

— Ничего мне теперь не надо, — отвечает Яков, — поскольку внука моего любимого Игоряхи нет в живых, как вы уже слышали. Одного лишь прошу, если есть возможность засудить на длительный срок убийцу Игоряхи, который с помощью евреев-адвокатов сухим вышел из воды, помогите,… А может быть, есть возможность его к смертной казни присудить.

— Приговор суд выносит, — отвечает незнакомец, — но попробую выяснить обстоятельства дела. Как фамилия обвиняемого?

— Валерка Товстых… Бандит сибирский… Мне он сразу не понравился… Почему я его не выследил здесь в лесопосадке и не удавил? Закопал бы тело, никто бы не нашел. А нашли бы, я б лучше пострадал, чем Игоряха. Он у меня умным был, хлопчик мой. Научными фантазиями увлекался. Может, вышел бы в космонавты.

— Адрес этого Товстых какой? — после паузы спрашивает незнакомец.

— Гад этот вроде бы из Москвы уехал, — отвечает Яков, — но мать Игоряхи Анюта знает куда, — написал адрес Анюты.

Посидели еще немного.

— Может, на дорогу опять шампанского выпьем, — предложил Яков, — а то что-то мы поскучнели.

Заказал незнакомец бутылку шампанского, распили ее. А еще три бутылки дал Якову с собой в корзинке, которую тоже купил. На этом и расстались.

И в таком состоянии, сытый, пьяный, полувеселый, полугрустный, с тремя бутылками шампанского в корзинке пошел Яков на мост.

Вечерело уже, огни и в Трындино зажигались, и в селе Мясном, за рекой. Смотрит Яков, старуха идет драная богомольная, «Не может быть, — думает Яков, — та уже не только померла, сгнила давно». Имел он в виду нищую старуху, которую встретил в 32-м году здесь на мосту за несколько минут до того, как встретил Полину и началась судьба его. «Не может быть, я молодой тогда был, как Игоряха почти, а она в тех же летах, что и теперь». Но играет, мистифицирует шампанское, непривычное для реалистического пролетарско-крестьянското опьянения, и луна — проститутка полуобнаженная, прикрытая лишь легкой прозрачной тучкой, игрой своей зачаровывает. Подошел Яков к старухе и спросил.

— Ты это?

— Я это.

— Живешь еще?

— Живу…

— А идешь куда?

— В Мясное иду… В церковь помолиться…

— Открыта, значит, церковь?

— Открыта… И ты пойди…

— Мне зачем, старуха… Я же партейный.

Остановилась старуха, посмотрела на него.

— Нет, — говорит, — чернобровый, как родился беспартийным, так беспартийным и умрешь.

Слышал уже где-то подобные слова Яков, но где, не помнит. И обозлился Яков. Подбежал к старухе.

— Какой же я чернобровый? Ты что, смеешься надо мной, ведьма… Это ты, ведьма, сглазила меня, мне жизнь испортила.

Посмотрела на него старуха и говорит:

— Как же я могу тебе жизнь испортить, если ты в шутку родился?

— Как это так в шутку? Разъясни.

— Да ты не обижайся, — отвечает старуха, — много вас таких, в шутку родившихся… Миллионы… А расплодились вы, стало еще больше… Вот так, чернобровый…

И улыбнулась сморщенная сгорбленная старуха, растянула свою провисшую желтую кожу. Улыбнулась, а рот ее полон молодых белых зубов, как у Полины и Анюты в лучшие их годы… Чистые зубы… Отборные… Фарфор… Семечко к семечку…

Страшно стало Якову, побежал он без оглядки и слышит, как старуха ему вслед смеется молодым смехом в лунной ночи. Бежит, но корзинку с шампанским из руки не выпускает… Долго бежал Яков, устал, остановился, огляделся… Кажется, село Мясное… И в церкви служба идет, из освещенных дверей слышится пение хора… «Вот оно что, — думает Яков. И вспомнил он, как в доме культуры во время антирелигиозной лекции бесплатно демонстрировалось кино, разоблачающее разные церковные чудеса, — это ко мне церковники старуху подослали, — думает Яков, — и зубы ей вставили, чтобы меня смутить… Это так же, как они воду в вино обращают. Лектор все эти штуки разъяснил».

И вошел Яков в церковь впервые за свою жизнь. Видит, много свечей горит, жарко от них. И портреты в позолоте… Вон Центровой, главный у них — видать, Христос. А бородатый кто? На Карла Маркса похож. Портреты все стационарно прикреплены, без перемен в расположении. Тут уж не перепутаешь, два одинаковых апостола не повесишь… Небесное это политбюро состояло из апостолов, это Яков знал благодаря антирелигиозной лекции. И в книжечке про сионистов, которую Яков недавно в газетном ларьке купил, вроде бы такие же бородатые были нарисованы… «Как это только позволяют. За что же мы, первые комсомольцы, первые стахановцы тридцатых годов, боролись, сбивали кресты с церквей, попов разгоняли, частушки антирелигиозные пели… Что же это теперь все прахом пойдет? Вот отчего покойный Игоряха с крестом на груди приехал. Бороться мы перестали. Мы, старые партийцы».

При воспоминании об Игоряхе слезы побежали, в горле запершило, пить захотелось. Молящиеся вокруг, в основном пожилые женщины и старухи, мешали думать об Игоряхе, да и тот в рясе, бледный старик, говорил и говорил тонким голосом, как комар над ухом.

— Задать вопрос хочу, — громко неожиданно произнес Яков, он сам понял, что говорит, только когда услышал свой голос, — вот ваш Христос за что агитирует? Поцелуй врага своего… А как же я поцелую сибиряка, который убил внука моего Игоряху и с помощью адвоката, еврея-сиониста, наказания избежал? И как поцелую тракториста Чепурного, который трактором задавил мою жену Полину? Или нового секретаря райкома Клеща, который у меня, старого партийца, хочет партбилет отнять?

Гражданин, — сказал ему какой-то трудно различимый, — тут не партсобрание, здесь люди молятся.

Молятся? А кому вы молитесь? Вы бородатым сионистам молитесь.

Нехорошо, гражданин, в пьяном виде в Божий храм приходить. Стыдно, пожилой уже, — и взяв Якова крепко, вывел из церкви на улицу.

«Ладно, — подумал Яков, — пока ваша взяла, но мы, старые партийцы, еще посбиваем с вас кресты… Кого в Биробиджан вышлем, а кого к стенке… Раскулачим».

Когда Яков вышел из Мясного, оставив огни позади, стало опять страшно, а когда подходил к мосту, другой дороги к станции не было, опять почудился в темноте женский смех, похожий на смех Полины и Анюты… От быстрой ли ходьбы, от страха ли, от обиды ли, что из церкви выгнали, в горле, во рту сильно пересохло. Жажда была такова, что если бы не страх, он открыл бы шампанское тут же, по дороге. Но Яков боялся остановиться и шел, шел из последних сил, чтоб быстрей преодолеть тьму и выйти к освещенной станции. Обычно Яков в целях экономии шел из Трындино к себе в Геройское пешком. Хорошим солдатским шагом минут сорок, в крайнем случае час. Однако теперь он устал, было поздно, темно, начал накрапывать дождь, и по-прежнему, хоть Яков и храбрился, было страшно. Никак не забывались белые, молодые, отборные зубы во рту у древней старухи… Живые зубы, на вставные не похожи… Лет семьдесят старухе, а зубы как у Полины и Анюты в двадцать лет. И полезла в голову чертовщина, что женат он был на ведьме… Слушал антирелигиозные лекции, слушал политруков в армии, изучал партминимум, а нечистая сила свое взяла… Обидно…

Однако освещенная платформа успокоила и развеяла чертовщину. В ожидании поезда стояло множество пассажиров, а по станционному радио заканчивали передавать из Москвы последние известия, сообщали прогноз погоды… Даже в самое трудное время, для самого унылого человека нет ничего более оптимистичного, вселяющего уверенность, чем прогноз погоды на завтра. Спокойное, деловитое сообщение о том, что увидит человек завтра проснувшись… Хороша ли, дурна ли погода, не в этом суть… Суть в том, что завтра для него и для миллионов таких же, как он, на Воркуте ли, в Москве ли, в Ташкенте ли наступит новый день, и об этом дне уже сегодня известно, что он будет дождливый или солнечный, холодный со снегом или теплый с дождем…