Сигурд Хёль - Заколдованный круг Страница 13

Тени сгущались, росли. Появились новые. Ховард, ты помнишь меня? Да, мать, да, отец, помню. Да, да, Туне, помню.

Ты еще сердишься на меня, Туне?

Ха-ха-ха. Ха-ха-ха. Да, прошептал голос. Нет, прошептал голос. Потянуло холодом из незаткнутой щели в окне, жалобно засвистело под дверью. О да. О нет. Не знаю, не знаю.

Вздох, легкий, словно тень вздоха. Забыла тебя. Уже забыла. Забыла.

Ховард стоял у окна, спиной к комнате, спиной к теням, устремив на двор взгляд, — видящий и невидящий. Глядел на мертвую листву, плясавшую на дороге пляску теней.

Забыла тебя. Забыла.

Дверь открылась. Вошла Рённев.

— Что же ты, родной, стоишь в холодной комнате? Я убирала наверху и не знала, что ты вернулся, пока мне Мартин не сказал. Пойдем, поужинаешь.

Она подошла. Улыбнулась. Темные волосы ее показались ему еще темнее. Белые зубы — еще белее.

— Хорошо, что ты уже дома, — тихо сказала она.

Он обнял ее — живого человека, а не тень прошлого или будущего, и на него повеяло теплом.

Она засмеялась.

— Да ну тебя! Ты мне волосы растреплешь. Ну что ты! — Она шептала эти слова, отталкивая его и снова прижимаясь к нему. Высокая грудь, горячая кожа, частое дыхание… От губ ее шел аромат, чуть кисловатый и свежий, как от морошки на болоте в конце лета.

Она снова улыбнулась, потом улыбка сошла с лица, она запрокинула голову, и он почувствовал тяжесть ее тела в руках, мгновение — и она обвила его шею. Ховард, Ховард!

Она прошептала:

— Нет, нет, ты с ума сошел. Сюда войти могут! Нет, нет, нет, не надо… здесь…

Немного погодя она прошептала, словно стыдясь:

— Можно пойти наверх, в гостевую — туда никто не придет.

Рённев дышала спокойно и ровно: она спала. Ховард лежал рядом, сон не шел. За окном синел вечер.

Исчезли и пляска теней и шепот голосов в горнице. Он лежал и смотрел на Рённев, и спокойная сила, спокойная уверенность, словно песня, наполняли его. Новый голос говорил в нем — то ли стихи читал, то ли старую присказку.

Что сделано, то сделано, что случилось, то случилось. Ни другому, ни тебе время не остановить и вспять не повернуть. Если ты причинил зло, доставил горе, навлек позор — взвали этот груз на плечи и неси.

Ты пришел в чужое селение, к людям, которых ты не знаешь. Что ж, познакомься с ними. Ты женился и взял двор и землю и женщину, которой ты тоже не знаешь — пока. Но одно ясно: у нее над тобой больше власти, чем у любой из твоих прежних женщин.

И вот ты здесь. Тебя заманили в гору? Может быть. Что ж, заманили, так заманили. Переделай же эту гору — сделай ее лучшей горой в мире.

Вот хутор, он ждет тебя.

— Хороший это хутор, но плуга ему не хватает…

Так сказала Рённев, когда он в первый раз приехал сюда; когда он впервые…

Спит он или не спит? Сам не знает. Он чувствует, как его снова одолевают те же мысли, что и днем.

…Урожаи в Ульстаде все лучше. Коровы здесь теперь новой породы, они дают больше молока, чем коровы на других хуторах. Лес не вырубают, он растет себе потихоньку. Сани с зерном катят зимой в город. Все больше народу приходит к Ховарду. Расспрашивают, все больше и больше, расспрашивают, наклонив набок голову, расспрашивают…

Мало-помалу урожай начинает расти и на других хуторах. Получаются излишки зерна, картошки, яблок, капусты, моркови. Куда все это девать? Везти в город. Зимой? Нет, осенью, не на санях, а на телегах. Но дороги-то нет. Значит, надо построить дорогу. Кто построит? Сами и построим. Хозяева, хусманы, все вместе… Снова ухмылки, снова словечки… Да, придется попотеть. Зато потом все окупится. Станет больше работы для хусманов, работников не будет хватать, придется плату увеличить. Старики только головой качают. Вот когда я молодой был… говорят они. Когда я молодой был… когда я молодой был… Теперь работы всем хватает. И платят лучше. На дорогах нет больше нищих с сумой, хусман понемногу распрямляет спину, и ему уже мало того, что дает хозяин, он требует прибавки, платите ему, как в других местах. Конец света, черт знает что, помилуйте, хусманы требовать стали! Вот когда я молодой был… когда я молодой был…

Хозяин рычит, ругается и стучит кулаком по столу. Все летит к черту! А как все было хорошо! Новое, которому он так долго противился изо всех сил, — оно все росло и росло и поначалу так славно копилось на дне его сундука — его сундука, и вот на тебе, являются эти грязные пройдохи, паршивые сволочи, хусманы и хотят, чтобы с ними поделились… Прибылью поделились! Какая же к чертовой матери радость от прибыли, если она не целиком твоя?

Но раскошелиться придется. Один станет убиваться до конца жизни. Другому вскоре начнет казаться — да, он это точно припомнит, что он сам пришел к своим хусманам и сказал: «Хорошо мы теперь зарабатываем, ребята, надо поделиться по справедливости. Вы здорово поработали, и пора накинуть вам немножко».

Такой вот и станет в один прекрасный день Нурбюгда — и прежняя, и в то же время неузнаваемая. На многих хуторах новые дома. У хусманов почти повсюду новые избы. Желтые поля и ухоженные туны. Проезжая дорога вьется от хутора к хутору, взбегает на кряж и уходит дальше за селение. Повозки — колесные! — на каждом дворе. У людей на дороге прямые спины и радостные лица. «Кто ты, что так прямо держишься?» — спросит проезжий. «Я-то? Я хусман и иду на работу». Он спросит другого: «А ты кто, что так прямо держишься и такой радостный?» — «Я-то? Я хусман и иду домой с работы, к жене и детям». — «Кто же так изменил у вас все?» — «Да все вместе, но всех больше один пришлый, по имени Ховард, человек, что опозорил себя в своем родном селении…»

— Проснись! — сказала Рённев. Она стояла у кровати со свечой в руке. На столе он увидел поднос.

— Я принесла поесть, — сказала она. — Приготовила праздничное угощение, уж так и быть. Будни пусть начнутся завтра.

Скотница

И начались новые будни.

Ховарду виделся новый хутор, новое селение, тучные пашни и нивы, ухоженный лес, довольные крестьяне и распрямившие спину хусманы…

Видения — величественные и простые.

Однако дело, за которое ему предстояло взяться, не было ни красивым, ни величественным. Требовалось навести порядок в темном, грязном хлеву. И тут Ховард, можно сказать, потерпел поражение.

Все хозяйственные постройки в Ульстаде были старые и серые, многие покосились и грозили вот-вот рухнуть, все они были неудобные и нескладные, построенные так давным-давно потому, что так строили еще с незапамятных времен. Но хлев был всего хуже.

Старый и скособоченный, без погреба, без фундамента, он глубоко ушел в землю. На весь хлев было одно-единственное окошко, маленькое и заросшее грязью, и внутри было темно и сыро. Хлев был слишком мал для хуторских коров; зато, правда, скотина не мерзла, голодая в весеннюю бескормицу. Окошко помещалось высоко, словно нарочно для того, чтобы работать в хлеву приходилось в темноте. Поэтому если скотница попадалась ленивая, вроде нынешней, то почти весь навоз так и оставался на месте. Новый и старый навоз лежали по щиколотку. Где придется были прибиты насесты, и тот, кто сюда заходил, непрестанно натыкался на них. Куры — старые, невероятно тощие, похожие на привидения, — неслись редко либо вообще не неслись, но зато часто и охотно гадили людям на голову.

На повети спали служанки. Там было темно, воздух был сырой и нездоровый. Но Ховард знал, что этого не изменишь. Наверху было тепло, далеко от хозяйского глаза, служанки были там сами себе господа.

От служанок всегда и всюду — и на кухне, и в комнатах — несло навозом, тут уж ничего не поделаешь. Так было, так есть, так будет.

Ховард решил попытаться навести чистоту в хлеву.

Первым делом он отгородил угол под курятник. Затем передвинул окошко вниз, на следующий венец. Потом надо было выгрести навоз и вымыть хлев. Он попросил скотницу помочь ему.

Берта-скотница была рослая, толстая и хмурая девка, медлительная и вечно недовольная, грязная и неряшливая. От нее всегда разило навозом. Коровы и хлев были ей противны, и опять Ховард удивился тому, как часто попадаются скотницы, которые скотину терпеть не могут. Берта обращалась с коровами словно с врагами, которым следует отомстить за какое-то, ей одной известное, оскорбление. Скотина боялась ее. Берта редко проходила мимо коровы, не ударив или не пнув ее. Для всех коров у нее были обидные прозвища. Она никогда не выгребала как следует навоз из хлева — это, мол, работа для мужика — и лишь раз в день откидывала то, что нападало. В стойла она со своей лопатой и вообще не заглядывала.

Доить Берта не умела. Когда подходило время, она ставила скамеечку в стойло и садилась. Башмаки ее целиком уходили в жидкий навоз. Она с силой шлепала корову ладонью: «Ну ты! Подвинься!»