Сигурд Хёль - Заколдованный круг Страница 14

Доить Берта не умела. Когда подходило время, она ставила скамеечку в стойло и садилась. Башмаки ее целиком уходили в жидкий навоз. Она с силой шлепала корову ладонью: «Ну ты! Подвинься!»

После этого она принималась за дойку, но тянула за сосцы слишком сильно, и коровам было больно. В отместку они норовили лягнуть ее или попасть хвостом по лицу или — иногда — в подойник. Тогда она била корову кулаком по животу — такому грязному, что и цвета было не разобрать.

И так со всем, за что она ни бралась. Она была ленива, мало что умела, и то немногое, что она умела, надо было бы делать совсем не так.

И ее-то Ховарду предстояло выучить.

В первом стойле лежала нищая старуха. Звали ее Мари, она уже давно прижилась в Ульстаде. Рённев рассказывала, что Мари когда-то лет пять была в Ульстаде скотницей. Потом вышла замуж за хусмана с Ульстада, а когда муж тронулся умом и его упрятали в подвал к Керстафферу Бергу (через год после этого он умер), снова стала скотницей и работала, пока не состарилась. Теперь она жила в хлеву. Вставать ей уже было тяжело, большую часть времени она лежала.

От ее соломенной подстилки шла ужасная вонь: навозная жижа просачивалась из соседнего стойла и впитывалась в солому. Ховард позвал одну из служанок — Берта помочь отказалась, это, дескать, не ее дело, — и старуху вымыли и переодели. Затем он положил на пол доски и сменил солому. Старуха, пока ее мыли и переодевали, молчала. Лишь когда Ховард спросил, не хочет ли она переехать в дом, она заговорила. Нет, ей нравится здесь. Со скотиной хорошо. Скотина тебя не обманет и не предаст.

Когда они все кончили, пришла Рённев. Она засмеялась:

— Какая ты нарядная, Мари! Теперь хоть женихов принимай!

Но вскоре ушла обратно.

С Мари было все просто. Выучить Берту-скотницу оказалось труднее.

Он попросил ее, как уже говорилось, помочь вычистить хлев. Попытался объяснить ей, почему в хлеву должно быть чисто.

— Труда на это нужно немного, если только все время поддерживать чистоту. Ты бы посмотрела хлев у старшего учителя Свердрюпа в Конгсберге — чисто, как в горнице, а коровы блестят так, что смотреться в них можно. Сама понимаешь, в таком хлеву и работать одно удовольствие.

Берта, недовольная и хмурая, молчала. Шутки, объяснения — все впустую. Ховард чистил стойла, а она стояла, сложив руки. На лице у нее было написано: какая несправедливость!

С самого начала ее оскорбило, что Ховард вмешивается в ее работу. Она угрюмо слушала его объяснения и следила за его работой злым взглядом, бурча себе что-то под нос.

Одно можно было прочесть в ее тупом взгляде, одно она, пожалуй, понимала: если делать все, как говорит Ховард, работы у нее прибавится.

Пока Ховард убирал навоз, она молчала. Но когда он стал греть воду в большом котле и объяснять, что теперь они вымоют хлев, она прямо раздулась от негодования и ее прорвало:

— Хлев, значит, мыть будем? Может, и коров помыть?

— Нет, коров мыть не надо, это без толку. Но скребницей почистить надо, чтобы самую большую грязь снять. Чтобы они хоть чистыми были, пока стоят в стойле и голодают так, что и мычать-то сил нет.

Поначалу Берта онемела от такого оскорбления. Потом повернулась, пошла к дому и стала всем рассказывать, что этот новый хозяин совсем спятил: хочет всех коров перемыть и банты им на рога повязать.

Ховард отнесся к этому спокойно. Он старательно — насколько было можно — вымыл весь хлев. Смастерил скребницу для Берты, чтобы было чем чистить коров. На всякий случай сам вычистил их для первого раза. Ничего, все уладится. Со временем, узнав, что такое чистота и порядок, Берта полюбит хлев, полюбит свою работу.

Но этого не случилось.

Когда он через два дня снова зашел в хлев, все там было почти как раньше. Коров эти два дня Берта не чистила, и бока у них были увешаны навозными лепехами.

Он ничего не сказал, снова убрал навоз и снова вычистил коров. Надо набраться терпения: когда-нибудь и она научится.

Но учиться Берта не желала, и терпения у нее тоже не было. Едва завидев Ховарда, она вскидывала голову. Упершись толстыми, как бревна, ногами в землю, в броне из коровьего навоза, она стояла, как неприступная крепость, и не желала покоряться.

Учить ее ходить за коровами и убирать хлев! Ее, которая всю жизнь только этим и занимается! И кто учит-то! Такой вот… такой… — ей не хватало слов. Она презрительно пожимала плечами, в бешенстве топала, разражалась короткими яростными раскатами смеха или злобными стонами, пренебрежительно взмахивала руками — и ее жесты, и взгляд, словно у закусившей удила лошади, — все это призывало небо и весь мир в свидетели того, как с ней несправедливо обходятся. Она была упряма как осел, непрошибаема, как стена, которую не стронуть с места и приходится обходить, делая вид, что не замечаешь. Ховард бывал в хлеву каждый день, убирал весь навоз, чистил коров, возился в коровнике, словно скотник. Коровы стали ласково смотреть на него, радостно мычали, когда он появлялся, и ревели, когда он уходил.

Но толку от этого не было. Напротив: когда Берта уразумела, что новые порядки в хлеву не случайная прихоть хозяина, а дело нешуточное, она взбунтовалась всерьез. Она взвивалась, как норовистый конь, едва завидев Ховарда, закатывала глаза и вскачь неслась от него. Она не хотела. Она делала все, что угодно, лишь бы не переучиваться. Уж если никуда не денешься, уж если нет выбора, она лучше утопится — хотя воду она терпеть не может. Она отправилась прямо к Рённев и сказала, что если Хозяев ее работа не устраивает, то она уедет. Хоть сегодня! Домой уедет!

Домой — это значит в крохотный, убогий хусманский домик на краю селения, к старикам родителям, которые сидят почти без куска хлеба с четырьмя малышами на руках. Малышей этих им подкинули дочки. Одного оставила и Берта. Вернись она сейчас, то каждому в тесной, темной и щелястой избушке достанется еще меньше каши, малыши еще больше отощают, лица их еще больше посинеют. Ей-богу, она уедет домой! Лицо ее раздулось от обиды, она громко разрыдалась. Бог свидетель — так еще никогда никого не оскорбляли. Она топала ногами так, что сыпались комья навоза, кричала: «Безбожник он! Хочет, чтобы коровы чище людей жили! Никогда! Не бывать этому! Нечему мне учиться у этого чужака, который и говорит-то так, что я половины не понимаю! Уйду! Уеду!»

Рённев смеялась, успокаивала ее, усадила. Берта навалилась грудью на стол — в башмаках у нее хлюпнуло — и заревела так, что на стол натекла лужица. Но мало-помалу она успокоилась. «Рённев-то меня поняла, — говорила Берта потом, — но она на его стороне должна стоять, раз уж у них так вышло».

Что Рённев нашла в этом Ховарде — этого Берта никак не могла взять в толк. Тут, ясно, дело нечистое: да разве можно мужика к себе в постель пустить, когда он и говорит-то не по-нашему.

Берту на хуторе не любили: ленивая она, хмурая и угрюмая, никогда никому не поможет. Но когда она так взъярилась, все подумали, что этот новый хозяин и впрямь обошелся с ней несправедливо. Видно, надо с ним ухо востро держать, не давать ему слишком много воли, упираться потихоньку, не дать сесть себе на шею, но осторожненько, так, чтобы ему не к чему было прицепиться. Лучше всего быть начеку. Да, теперь здесь легкого житья не жди.

Кое-что из этих разговоров дошло до Рённев, и она все поняла. Она сказала Ховарду:

— Ты бы полегче с Бертой. Она, конечно, и ленивая, и глупая, и неряха, каких мало. Но хорошую-то скотницу где возьмешь? У меня до нее еще хуже была. Берта хоть сено бережет.

Это была правда. Берта кормила коров впроголодь и, пожалуй, получала от этого удовольствие и радость. Для Ховарда вечное жалобное мычание голодной скотины было невыносимо, от него можно было с ума сойти. На сеновале оставалось сена лишь для лошадей. Каждый день работники рубили березки и ивы для коров, пусть скотина хоть что-нибудь пожует. Но кожа на коровах висела, а кости торчали так, что обрезаться можно было. Самые старые из них уже не стояли на ногах, и, когда Берта собиралась доить, их удавалось поднять только пинками.

Провоевав неделю, Ховард понял: надо что-то предпринять.

Рённев и Ховард

— Я думаю, не стоит тебе играть при чужих, — сказала Рённев как-то вечером, когда они с Ховардом; остались вдвоем.

По телемаркскому обычаю Ховард несколько вечеров играл на кухне на скрипке. Работник Ларс и младшая служанка сплясали раз спрингар[13]. Даже Кьерсти, двенадцатилетняя падчерица Рённев, тихая девочка, и та отважилась станцевать.

Рённев пояснила:

— Видишь ли, мне тебя слушать приятно, да и другим тоже. Но народ тут у нас непростой. Хусману можно играть на скрипке, и молодому парню, пусть даже сыну хозяина. Но сам хозяин — он как бы уже слишком взрослый для таких забав. Таков обычай. А хочешь жить в мире с людьми — следуй обычаю.