Энн Ветемаа - Воспоминания Калевипоэга Страница 13

Засим окатил меня старший брат водой из озера. А дело-то было ранней весной, водичка была не сказать чтобы теплая, да и прозрачностью не отличалась. И почему-то полно воды у меня в ушах оказалось, насилу вытряс. Но все это было безделкой и детскими игрушками по сравнению с чесанием головы, к чему братья приступили с великой ретивостью.

Смолоду отличался я буйной шевелюрой. Будучи по натуре противником всяческой суеты, а тем паче кокетства, я волосья отродясь гребнем не баловал. Важно не то, что снаружи, а то, что внутри, так я всегда считал и обычно космы свои пятерней, так называемым гребешком Калевипоэга, расчесывал. Оттого и мучения теперь велики были. Стараниями братьев волос на моей голове изрядно поубавилось. Выдранные лохмы валялись вокруг, словно солома возле риги нерадивого хозяина. Я даже маленько забеспокоился и попросил братьев рвение свое умерить. Они же словам моим не вняли и продолжали трепать поредевшие космы, лишь тогда истязательство прекратив, когда средний брат, плоды совместных трудов довольно оглядев, с ехидной ухмылкой сказал, что плешивая голова почтение всякому внушает. Должен отметить, что это злодейское причесывание моему преждевременному облысению начало положило, о чем летописцы не нашли нужным поведать (и правильно сделали).

Поскольку с волосами, по мнению братьев, было все в порядке, началась смазка (может, сие и называлось помазанием?). Я и тому противиться не стал. Покорно сидя на пне, поглядывал я на братьев, а они, из мешков горшочки с медом да с гусиным салом достав, телеса мои умащали, тайно переглядываясь и посмеиваясь. Начал я смекать, что братья шутят со мной шутки не гораздо добрые. Но опять промолчал. Хорошо смеется тот, кто смеется последним!

Глядел я на бегающих по голым моим лядвиям рыжих муравьев, на клочья волос, в траве вокруг пня разбросанные, и в душе у меня черная злоба росла. Не над братом родным здесь глумятся и изгаляются — над законным правителем Земли эстонской! А это уже плевок на весь народ! Однако и тут смолчал я, ибо некий внутренний голос шепнул мне, что не пристало голому королю мечом размахивать.

Наконец помазание на царство завершилось, и братья в один голос провозгласили меня стойким помазанником и натуральным королем Эстонии.

Я встал и поблагодарил братьев.

— Король дозволяет вам за ваши хлопоты и заботы его королевскую руку облобызать. Разумеется, честь сию коленопреклоненно принимать надлежит, — промолвил я милостиво. Братья сделали вид, что удивлены и такой чести достойными себя не считают, а посему почтительно ее отклоняют. — Скромность и смиренность украшают мужчину. Да будет так. Вот вам моя королевская стопа. — И при сих словах рука моя весьма недвусмысленно потянулась к мечу.

Братья объявили, что стопу мою лобызать такожде для них много чести. Но я процедил сквозь зубы, что король лучше знает, чем своих подданных жаловать, и что их заботы о моей особе награды заслуживают.

— Между прочим, это ведь высокосортная легированная сталь, — промолвил я, разглядывая меч, сверкающий в лучах заходящего солнца.

И братья поцеловали ногу своего короля.

Говорят, что месть сладостна, но я, на них глядя, радости не ощущал. Как видно, в королевской жизни не так уж ее много бывает.

Помолчали мы. Грустно всем нам стало. Как-никак, а все ж таки мы родственники.

Мы вдвоем уйдем отсюда,Зашагаем в путь-дорогу.Мы пойдем искать удачиВ тех краях необозримых,Где поет кукушка счастья,Птица радости смеется! —

затянули братья. Они эту песню пели, отправляясь на очередную ярмарку либо к знакомым девицам, но нынче привычный сей мотив звучал невесело. Отнюдь. На словах «кукушка счастья» средний брат даже всхлипнул. И у меня на сердце кошки заскребли. Чтобы кручину развеять и полезный совет братьям дать, стал я подпевать:

Где поет кукушка счастья —Там обтесывайте срубы!Где веселая смеется —Там хоромы возводите,На постели шелк стелите!

Тут братья решили обратить дело в шутку. Вылупив глаза, завыли они во весь голос:

Мы же слез не проливаем —Нет, скорей заплачут птицы!Кровь у нас из глаз струится,Наши щеки побледнели,На бровях печаль нависла,Скорбь окутала ресницы.

Однако сколько можно дурака валять, когда в горле слезы стоят. Братья собрались в путь и на прощанье обозвали меня жеребьевым помазанником. Не очень-то мне сие название понравилось, но я взял себя в руки — пусть обзывают, это облегчит им разлуку со мной. Я был милостив и даже протянул им руку на прощанье.

Ушли они. А я сидел на камне, пригорюнившись, но не дюже сильно. Когда скрылись братья за холмом, принялся я травой сало и мед оттирать, а потом в озере искупался, чтобы пакость эту смыть. Вода была мягкая и приятная. Почудилось мне, что волны нежно ко мне ластятся. Я понял, почему: ведь это озеро теперь мое.

VIII

После многотрудного дня и ночь была несладкая. Пожалуй, одна из самых тяжких в моей жизни. Кинулся я к сундукам с добром да к ларцам с наследством. Что же я обрел? Долговые расписки да закладные. Выходит, дорогое мое отечество, любимая моя земля давным-давно от рогов до кончика хвоста трем соседним народам заложена-перезаложена. Вовек мне с этими долгами не расплатиться, подумал я. Да, горькое было разочарование! Понурившись, стоял я возле раскрытых сундуков.

Но гнев разогнул мою спину, расправил мне плечи. Ругаясь и проклиная братьев, грозил я им кулаками и королевским мечом своим в ярости. Меня подло обманули! Теперь понял я, почему братцевы камни летели в поднебесье, теперь оценил я их спокойствие и коварные усмешки. Вовек им не прощу! Ведь втроем мы с долгами втрое скорее расплатились бы! А матушку я не винил. Привыкшая к достатку, всечасно окруженная многочисленными поклонниками, беззащитная вдова пыталась по мере сил поддерживать материальное благополучие семьи, нелегкое бремя на слабые свои плечи взвалив. Чего еще можно требовать от женщины? Нет, на маму я не гневался. Тут братья всему виной, из-за их постыдного отступничества и гнусного бегства не токмо я один пострадал, весь эстонский народ в беде оказался.

Впрочем, я чересчур разошелся.

Прошу меня извинить.

Вновь заалел восток, и петухи бодрым кукареканьем принялись приветствовать восходящее светило, а я сидел на траве посреди двора, рукой голову подперев, и размышлял, что мне теперь делать и с чего начинать. Может, последовав примеру братьев, драпануть из Эстонии, бросив весь этот хлам? Но тогда я из национального богатыря рискую превратиться в бездомного бродягу, а сей удел малопривлекателен. Такому бродяге придется стать наемником, сражаясь то за один, то за другой народ, а этаким манером славы национального героя не добьешься, ведь народ только тех героев возвеличивает, лавровым венком венчая, кои ему верны.

Так что оставил я мысль о бегстве. Не хотелось каким-то безродным космополитом становиться.

Что ж, значит, надо засучив рукава за дело приниматься. Но вот беда! Ведь в крестьянской-то работе я ни уха ни рыла. В отрочестве я ведь в основном спортивным играм да размышлениям о своем великом будущем предавался. Дело в том, что молодые богатыри, да и вообще подрастающее поколение не так чтоб уж очень к повседневной работе рвутся. Им подавай приключения, сражения, ратные подвиги. И лично у меня не было ни малейшего желания свой меч на орало перековывать. И все же, никуда не денешься, придется к полевым работам приступать. Ведь земледельцы издревле богатыми считались. А мне необходимо было разбогатеть. Как видите, я к государственным долгам относился серьезно.

Вывел из конюшни нашего старого белогривого мерина, поставил его впереди плуга. Запрягать мне, слава богу, и раньше приходилось.

Привязал я лукошко через плечо, укрепил (на всякий случай) меч на поясе, и вот прекрасным солнечным утром начался недолгий, но широкую известность получивший период моей жизни: пахота Калевипоэга. Мне приходилось видеть художественные полотна, на коих запечатлели живописцы сие событие. Уж слишком оные произведения помпезны и глубокомысленны: твердой рукою с важностью держу я чапыги плуга, словно некое божество плодородия! На картине все это выглядит весьма импозантно, а в действительности было далеко не так блистательно.

Ученые мужи много толкуют о правде жизни, о правде мифа, о правде искусства. А разница между ними порой еще больше, чем между бороздами, Калевипоэгом проложенными, прямо-таки пропасть зияет. Однако истинный пахарь, какую бы ниву ни пахал, смущаться и задумываться о сих премудростях не должен, коли не хочет свихнуться.

Вот я и пахал, трудился в поте лица, а ежели со стороны посмотреть, так первые борозды мои на витые крендели походили. Но я не сдавался, работу не бросал. Крестьянскую закваску и способность доблестно трудиться должен был я всем на обозрение представить. Ежели мужик вкалывает прилежно, ему всякий с охотой снова взаймы даст, а по крайности со старым долгом потерпит. Шагая за плугом, вспоминал я о Дуйсларе. И зачем я, дубина стоеросовая, его угробил! Сейчас Дуйсларовы наставления мне весьма пригодились бы.