Ноэми Норд - Бедные звери шизария Страница 13

Когда старуху отодрали, врач приказала:

— Развяжите ее, отпустите в коридор, дайте ей халат…

И, о чудо! Коршунову одели, выпустили из наблюдательной. И вот она уже долетела до конца коридора, торжественно присела на край дивана и…замерла…

Девчонки обрадовались:

— Глядите! Коршунову отпустили!

— Ну что, Коршун, плохо в наблюдательной? — обняла ее за худые плечи Наркоманка. — Опять побили? Соскучилась? Споем!

И вдруг… эта… немая бабка…широко раскрыла беззубый рот и — запела!

— У меня-я-я-я жена-а-а-а, ой, ревнивая-я-я!

На удивление старуха пела громко, мощно, ее голос оглушил коридор, костлявое горло скрипело, но все были рады неубитой песне.

— За такую песню пряник можно дать! — девчонки начали баловать освобожденную.

Дарованная свобода за два дня преобразила старуху. Она расцвела, помолодела, на щеках выступил румянец, она перестала мочиться под себя, привела в неописуемый восторг дежурных:

— Надо же! Коршунова сама по большому сходила! Пол- унитаза навалила! И как только в ней держалось! Молодец!

— Поправляешься, Коршун? Скоро выпишут тебя, — шутила Наркоманка, — артистка ты наша!

…А бабка старалась, вспомнила песни и вспоминала, громкий басок трубил даже по ночам…

— Если петь умеет — сможет говорить.

Еще чуть — чуть и бабка могла бы рассказать — кто она? Откуда? Где ее родня?

Но вдруг ее снова привязали…

— Девчонки, а Коршун снова на привязи!

Старуха сидела на своем обычном месте, в ремнях. Глаз утонул в лиловом разводе.

— Нассала на диван! Ох, замучилась я с ней! — жаловалась санитарка, — Виде-е-еть не могу-у- у! У! У!

— 2 —

Ночью привезли новенькую. До утра она кричала и будила коридор:

— Где мама! Позовите маму!

Утром мы увидели ее. Она сидела на кровати в розовом домашнем халатике, ее глаза были закрыты. "Слепая" — зашептались девчонки. А новенькая продолжала голосить:

— Не трогайте меня! Не подходите! Убью! — и отчаянно молотила кулаками воздух вокруг себя, била по не-видимой цели…

Чтобы ее привязать, понадобилось пять широченных длинных ремня, которые для особого случая храни-лись у санитарок, и ужасно провоняли мочой. Ими зафиксировали каждый бунтующий мускул, пропустили ремни под мышками, обхватили ими шею, плечи, бедра, а запястья прикрутили мягкими чулками… Слепая билась, вырывалась, выдирала ноги из петель, продолжая дико орать:

— Не подходи! Всех вас накажут!

Даже после того, как ее спеленали в кокон, кровать ходила ходуном и мелко тряслась…

— Позовите врача! Кто здесь врач! Вы слышите? Ну так знайте: у меня две мамы! Два папы! Четыре дедушки и четыре бабушки! Муж и маленькая Лилька! Если со мной что-нибудь случится — вы все будете перед ними отвечать! Всех вас накажут!!! Они чувствуют, когда мне плохо! Они меня найдут! Они придут! И мама моя! Позовите врача!

Пришла врач, но она чем-то не понравилась слепой:

— Позовите другого врача! Я хочу, чтобы врач был мужчина!

— Здесь нет другого врача. Расскажи, что с тобой случилось.

— Дома были мама…папа…мы поругались… потом я легла и куда-то упала…..меня разбудил папа…и повел в больницу…там был врач…он мне сделал укол…и мне стало очень плохо… все стали бегать от меня…я кричала: "Не бойтесь меня!", но ко мне уже никто не подходил…Потом меня увезли…

Между тем новенькой поставили капельницу, потом вторую, и мне приходилось целыми днями держать ее за руку, следить, как бы игла не выскочила из вены, или кто-нибудь из буйных не опрокинул капельни-цу…Дежурили также и остальные девчонки, вся малина, кроме Зозули и Малолетки…Им почему-то никогда не доверяли этих больных…

Мы уже знали, что новенькую зовут Любой. У нее был послеродовой психоз.

Три дня она лежала под капельницей с закрытыми глазами, ничего не видела, зато все слышала.

— Не надо бить бабушку! Не обижайте ее! — заступалась она за Коршунову.

— Да кто ее бьет?! Это же не Коршунова — а Коршун! Она сама любому волосы выдерет!

— Ну я же слышала, как били! Не трогайте! Я все расскажу своему папе!

Бабка Коршунова влюбилась в заступницу. Перестала прорываться в коридор, целыми часами неподвижно стояла на четвереньках, не отрывая влюбленных глаз от новенькой. Потом решила перебраться поближе, но ремень позволил ей только положить руки на соседнюю кровать. Так она и замерла в стойке, преданно глядя на связанную Любу.

Через три дня слепая открыла глаза, нянечка удивилась:

— А мы лечим-лечим, и не знаем, что глаза у нее такие огромные!

И действительно — удивительные светло — ореховые, в поллица! Вот уж действительно: две мамы, два папы, четыре бабушки.

Красота аномальна, как любое уродство.

Неземные космические глаза, кукольный носик — идеальная формула вида, но не подобие современного человека. Все, кто вне времени, сходит с ума, или заведомо сошедши…Аномалии тела ведут к аномалиям духа. Время убивает залетевших к нам из будущего.

— А ты к о г о боишься? — спросила у меня вдруг Люба, понизив голос. Я же вижу — здесь все к о г о — т о боятся!

Всевидящая ты моя… Здесь все боятся одинаково. И я боюсь вот этой самой твоей, недавно — моей — кровати, этих стен, этих пронзительных криков: "Укольчики!", но больше всего боюсь слова "никогда"…(И только не надо! умоляю! не надо сыпать на голову мелких дрожащих червячков — бывших бабочек с оторванными крыльями… не надо…вы же видите: я уже седая!)

— 3 —

Не нормально — не свихнуться от родов в российских роддомах. Кто рожал — подтвердит: экстрим, русская рулетка: если не по твоим мозгам вся эта грубость, хамство, антисанитария и врачебная халатность, так уж но-ворожденный точно приговорен.

Привезли Чурочкину, еще одну роженицу.

Ее не стали привязывать, была она сонная, вялая, целый день лежала грузно и неподвижно…

— Не знаю, что со мной случилось…Вдруг расхотелось жить…Увидела свою смерть…

Ей поставили капельницу.

— Привяжите меня! — переживала она, — Вдруг я дернусь! Вдруг воздух в вену попадет!

Ее запястье к краю кровати чулком, но она продолжала умолять:

— Возьмите за руку! Держите меня! Умоляю! Это очень опасно, если воздух…

Вся ее постель была в молоке. Оно текло непрерывно и застывало под ней желтым неприятным пятном. Грудь ей перетянули, но это не помогало. Тайком от нянечек она и Люба сцеживали молоко в умывальник, хотя это почему — то не разрешалось.

— Нельзя цедить! А ну, пошли на место! — санитарка тут же загоняла их в палату…

— 4 —

В шестом отделении началась дизентерия, и больных стали переводить к нам. Утром в наблюдательной по-явилось Чудовище, маленькое горбоносое существо с разбежавшимися в разные стороны глазами необыкновенной синевы. И сразу же послышался настойчивый голос:

— Дай яблоко откусить! Дай середку доем!

Она залезла к Любе на кровать, обняла ее, прилипла, заканючила:

— Дай! У тебя много! Целый пакет!

Та не пожалела, угостила, но что тут началось! Словно очнулась вся наблюдательная, послышалось и справа и слева:

— Им дала, и мне — дай! Дай шоколадку!

— И конфету дай!

— Дай печенье! Дай пирожок!

Огромный пакет со сладостями тут же опустел. Последняя конфета исчезла в беззубом рту бабки Коршуновой…Нянечка замахала полотенцем на попрошаек:

— Что ж вы, бессовестные, все поели! Она же после родов! На питательном растворе целый день! Под капельницей!

Но голодная публика уже развернулась в сторону объемного пакета Чурочкиной:

— Дай яблочко-о! Дай, середку дое-ем!

— 5 —

— Как дам! Ы-ы! Чего шары вылупила! Ханыга! Закрой, ебало! Ы-ы! Ядрена вша!

Перевели еще одну новенькую из шестого на экспертизу. Она была недавно обрита под ноль, а глубокий ножевой шрам на щеке выдавал ее романтические будни.

— Ы-ых! В рот тебя! — она продиралась вдоль кроватей, знакомилась: настраивала пальцы козой и тыкала их в глаза больных. Те от нее прятались под подушки, но она и там находила свои жертвы, сдирала с лиц одеяла, дергала за носы, ставила громкие щелбаны в лоб.

Санитарка разозлилась:

— Нинка! А ну! Ложись! Чего ходишь! Не ходят здесь!

Ее затолкали на кровать, привязали, но она, извернулась, как змея, приподняла ножку кровати, сняла с нее петлю ремня и убежала в курилку.

— Ы-ых! Покурить дай! В рот тебя! Дай курнуть, говорю! — послышался ее простуженный басок из туалета…

Дежурные снова затолкали ее в наблюдательную, скрутили, привязали, но она перегрызла ремень, и снова убежала покурить…

Блатной уголок в туалете присмирел. Авторитет новенькой был непререкаемо высок. Паханка. Сама Зозуля давала ей махру, никто из малины не помогал санитаркам ее связывать, просто не откликались на вездесущее "Девочки помогите", и все. Но и жестоко связанная Нинка всегда находила множество способов освободиться.