Валерий Бочков - Медовый рай Страница 14

Но Европа тянула с альтернативной энергией, русские проводили Олимпийские игры, устраивали фестивали и парады, расширяли границы и явно не торопились разваливаться. Белка тогда решила, что если отец неожиданно окажется не совсем прав в своих предсказаниях и Россия продержится еще пять-шесть лет, то она непременно поедет в Москву – просто так, на месяц-два, посмотреть.

В жестянке из-под конфет с Кремлем на крышке хранились ее «русские сокровища»: бабкина брошь – серебряная ящерица с рубиновыми глазками, янтарные бусы, похожие на четки, фарфоровая статуэтка балерины, несколько значков, цветные открытки. Еще были книги, детские, в бумажных переплетах. «Колобок», «Сказки Пушкина» с акварельными рисунками Билибина (Баба Яга, летящая в ступе по оранжевому закату над фиолетовым лесом, лет до семи вселяла в Белку ужас – она зажмуривалась каждый раз, когда доходила до этой страницы). Книжки были драные, в пятнах от манной каши и яблочного сока. Особенно досталось «Дюймовочке» – Анюта, получившая книгу в наследство, исчиркала все картинки цветными карандашами.

Теперь и Баба Яга, и испорченная «Дюймовочка», как, впрочем, и все остальное, уже не имело значения. Имела значение лишь Рыжая Гертруда. Лишь она, да еще те семнадцать секунд с момента подачи тока.

И правда ли, что вся жизнь должна промелькнуть в этот момент? А если и мелькать нечему? Если за восемнадцать лет, скучных и одинаковых, как галька на пляже, ничего интересного не произошло? Школа, уроки, дом, телевизор. Плаванье, волейбольная секция, летний лагерь. Рождественские каникулы – скудные подарки под искусственной елкой, от нее вся квартира воняет пластиком, День благодарения с непременной индейкой. Хэллоуин – Белка в самодельном костюме – мать говорит, что ничуть не хуже покупного, да и какой ненормальный будет тратить полсотни на ведьмин наряд?

В шестом классе – они только переехали из Сан-Франциско, отец получил место на кирпичной фабрике, она никого не знала. Тот мальчик, Малколм, после школы взял у нее рюкзак, сказал, что им по пути. Начался дождь, они бежали по лужам и смеялись. Было радостно, хотелось скакать, петь или просто орать – она до сих пор помнит это чувство. У Малколма были русые кудри, как у ангелочка на рождественских открытках. В их доме теперь живут Гонзалесы.

А все девчонки были влюблены в Стива Ковальски, хулигана и заводилу с узким лицом и янтарными, как чайная заварка, глазами. Стив обзывал ее конопатой – у нее и сейчас летом проступают веснушки – и зубрилой. Через несколько лет он действительно стал вызывающе красив, собирался в Голливуд, но в августе после танцев в «Рокси» ввязался в драку с какими-то мексиканцами. Кого-то пырнули ножом, Стив был там с тремя приятелями, он взял все на себя и получил срок.

Еще был Адам, в девятом классе у него уже была своя машина – старый «Бьюик». Адам был галантен и обращался с ней как с леди, хотя им обоим было очевидно, что она голенастый подросток четырнадцати лет. Он дерзко говорил взрослые комплименты – про загадочную линию шеи, про волнистость волос, напоминавшую дюны в час заката. Белка тратила полтора часа, завивая их электрощипцами.

Густаво, смуглый и быстрый, как ящерица, жил через две улицы, на Сансет-лейн. Его комната, которую он называл пиратским притоном, была увешана плакатами с жутковатыми на вид гитаристами, у стены стоял метровый экран, на котором Густаво рубился в «Смертельную миссию». В игре была специальная кнопка, которой можно было включить «дополнительную кровавость». Его старший брат Туко уже тогда торговал травой, через два года его труп с пулевым отверстием в бритом затылке найдут на пустыре за Слепым кладбищем. Густаво пригласил Белку в Муни – на пикник, сказал он. Был ветреный май, там, среди камней, поросших затейливым лишайником, он пытался раскурить самокрутку с марихуаной. Они оба кашляли, смеялись. Потом он долго копался с застежкой ее лифчика, Белка сама расстегнула, вытянула лифчик через рукав, а после молча сняла с себя майку.

Ей вспомнилась история трехлетней давности. Под крышей их дома, у дождевого стока, щеглы примостили гнездо. В начале лета там появились птенцы, Белка снизу могла разглядеть их серые пушистые макушки. Как-то утром перед школой она увидела, что один птенец вывалился из гнезда и беспомощно барахтался в траве. Щеглы-родители, отчаянно чирикая, носились вокруг. Белка бросила рюкзак, на цыпочках приблизилась к птенцу. Он был совсем крошечным, его кургузые крылья, едва оперившиеся, запутались в траве. Белка осторожно взяла птицу в ладонь. Птенец обезумел от ужаса. Он пытался вырваться, тонко пищал, раскрывая желтый клюв. Это и есть самый настоящий «желторотый птенец» – пришло Белке в голову. Она аккуратно накрыла его второй ладошкой, словно нянча младенца, что-то приговаривала ласковым голосом. Птенец бился в ее ладонях, как крошечное испуганное сердце. Белка представила, какой ад переживает сейчас это маленькое существо. Еще она поняла, что с этой минуты ответственность за жизнь птенца лежит на ней: что бы она ни сделала – это будет лежать на ее совести.

Белка не пошла в школу. Она нашла плетеную корзинку, сложив вдвое, сунула на дно старое полотенце. Накрошила хлеба и выпустила птенца в новое жилище. Под самым гнездом из стены торчал крюк, к нему когда-то крепилась водосточная труба. Белке удалось подвесить корзину на этот крюк. Завершив операцию, Белка спряталась за угол дома и стала наблюдать. Щеглы с опаской подлетали к лукошку, кружили, тревожно переговаривались. Наконец одна из птиц (мамаша – решила Белка) присела на край и, помедлив, юркнула вниз. Папаша, пристыженный храбростью подруги, тоже в конце концов решился. Белка разглядела в его клюве какую-то муху, которую он принес малышу.

Ночью обрушился ливень, тропический, с рокочущим громом и белыми молниями, которые яростно раздирали чернильное небо напополам. Белка несколько раз вставала и на цыпочках подходила к окну, пытаясь разглядеть корзину. На рассвете Белка с тяжелым сердцем вытащила из кладовки стремянку, забралась и, замирая, заглянула в корзину. Птенец был жив. Он, нахохлившись, сидел на мокром насквозь полотенце, среди хлебных крошек и мелкого мусора.

Весь день у нее было чудесное настроение – она придумывала птенцу разные имена, фантазировала, как он будущей весной, солидным семейным щеглом, вернется к ней и смастерит гнездо в ее корзине. Она даже похвасталась Густаво, но тот ничего не понял и сказал, что она чокнутая.

Воскресной ночью ударили заморозки. Белка проснулась от холода, полусонная, она закрыла окно, подумала, что надо бы занести корзину в дом. Но вместо этого залезла под одеяло и тут же заснула.

Той ночью птенец умер. Он замерз. Белка похоронила его в клумбе среди пионов. Она плакала и злилась на бестолковых щеглов-родителей, которые не догадались согреть малыша, на дурацкие заморозки. Этой злостью она пыталась заглушить стыд – ей было стыдно. Стыдно своего глупого тщеславия, своей лени, своего эгоизма. Оправдать можно все, что угодно, – любую подлость, любую глупость. Можно объяснить, найти логичные аргументы, можно посадить перед собой собеседника и убедить его в своей правоте. Но как оправдаться перед собой? Белка тогда поняла – этот птенец теперь на ее совести навсегда. До конца ее жизни.

25

Суд был назначен на час дня, потом перенесен на два. После двух судья Эйб Посторус давал интервью вашингтонской газете. Заседание началось в три десять.

– Слушается дело «Штат Аризона против Софии Белкин», – красивым звучным тенором объявил секретарь, молодой человек, почти мальчик, в элегантном костюме антрацитового цвета. – Прошу всех встать!

Все встали. Белка тоже поднялась, оглянулась. Ни матери, ни Анюты в зале, слава богу, не было. В последнем ряду она заметила Беса и второго, одноглазого. Зевак на этот раз оказалось мало, в прошлый раз ее судили при полном аншлаге. Не было и присяжных, боковые скамейки, освещенные пыльными лучами солнца, пустовали.

Из боковой двери появился судья, поднялся на кафедру, погремев стулом, уселся. Жестом ленивой руки разрешил всем сесть. За судьей на темной дубовой панели висел чеканный герб Аризоны из какого-то золотистого металла, по бокам стояли два флага – штата и национальный. Белка усмехнулась: знакомый узор, двухнитиевый шов, «С гордостью сделано в США». От этой усмешки адвокат, сидевший по левую руку, насторожился и с испугом взглянул на нее. Тут же отвернулся и начал тщательно протирать очки платком.

Адвокат был тот же – Белка не помнила его имени. Коротконогий, с короткой шеей и короткими пухлыми руками, он был похож на резинового пупса-голыша, ради забавы наряженного в костюм и галстук. Адвокат сильно потел, говорил редко и тихо, с робкими интонациями, будто сам не очень был уверен в сказанном. Все остальное время он, словно заводная игрушка, повторял череду несложных операций – поправлял стопку бумаг перед собой, вытаскивал платок, снимал очки, протирал стекла, вытирал потное лицо, прятал платок в карман, надевал очки и снова поправлял бумаги.