Евгений Евтушенко - Фуку Страница 14

Так во мне начался фильм «Детский сад» — от удара по старому надлому.

С моего первого надлома по ребру я больше всего ненавижу фашистов и спекулянтов.

Бьют по старому надлому,бьют по мне —                     по пацану,бьют по мне —                     по молодому,бьют по мне,                      почти седому,объявляя мне войну.Бьют фашисты,                           спекулянтывсех живых и молодых,каблучищами                        талантыноровя пырнуть под дых.Бьют по старому надломумясники              и булочники.Бьют не только по былому —бьют          по будущему.Сотня чёрная всемирна.Ей, с нейтронным топором,как погром антисемитский,снится атомный погром.Под её ногами — дети.В них она вселяет страхи террором на планете,и террором в небесах.По идеям бьют,                          по странам,топчут нации в пыли,бьют по стольким старым ранамисстрадавшейся земли.Но среди любых погромов,чуждый шкворню и ножу,изо всех моих надломовя несломленность сложу.Ничего, что столько маюсьс чёрной сотнею в борьбе.Не сломался…                       Не сломаюсьот надлома на ребре!

— Какие дураки… — усмехнулся Пабло Неруда, просматривая свежий номер газеты «Меркурио», где его в очередной раз поливали довольно несвежей грязью. — Они пишут, что я двуликий Янус. Они меня недооценивают. У меня не два, а тысячи лиц. Но ни одно из них им не нравится, ибо не похоже на их лица… И слава богу, что не похоже…

Стояла редкая для Чили снежная зима 1972-го, и над домом Пабло Неруды, похожим на корабль, с криками кружились чайки, перемешанные с тревожным предупреждающим снегом…

Есть третий выбор — ничего не выбрать,когда две лжи суют исподтишка,не превратиться в чьих-то грязных играхни в подхалима, ни в клеветника.

Честней в канаве где-нибудь подохнуть,чем предпочесть сомнительную честьот ненависти к собственным подонкамв объятия к чужим подонкам лезть.

Интеллигенту истинному срамно,гордясь незавербованной душой,с реакцией своей порвав рекламно,стать заодно с реакцией чужой.

Была совсем другой интеллигентность,когда в борьбе за высший идеалнепредставимо было, чтобы Герценсвой «Колокол» у Шпрингера издал.

Когда твой враг — шакал, не друг — акула,Есть третий выбор: среди всей грызнисесть меж двух стульев, если оба стулапо-разному, но всё-таки грязны.

Но третий выбор мой — не просто «между».На грязных стульях не сошёлся свет.Мой выбор — он в борьбе за всенадежду.Без всенадежды гражданина нет.

Я выбрал то, чего не мог не выбрать.Считаю одинаковой виной —перед народом льстиво спину выгнутьи повернуться к Родине спиной.

Рука генерала Пиночета не показалась мне сильной, когда я пожал её, — а скорее бескостной, бескровной, бесхарактерной. Единственно, что неприятно запомнилось, — это холодная влажнинка ладони. В моей пожелтевшей записной книжке 1968 года после званой вечеринки в Сантьяго, устроенной одним из руководителей аэрокомпании «Лан-Чили», именно так и зафиксировано в кратких характеристиках гостей: «Ген. Пиночет. Провинц. Рука холодн., влажн.». Мы о чём-то с ним, кажется, говорили, держа бокалы с одним из самых прекрасных вин в мире — макулем. Если бы я мог предугадать, кем он станет, я бы, видимо, был памятливей. Второй раз я его видел в 1972-м на трибуне перед Ла Монедой, когда он стоял за спиной президента Альенде, слишком подчёркнуто говорившего о верности чилийских генералов, как будто он сам старался себя в этом убедить. Глаза Пиночета были прикрыты чёрными зеркальными очками от бивших в лицо прожекторов.

Третий раз я увидел Пиночета весной 1984-го, когда транзитом летел в Буэнос-Айрес через Сантьяго.

Генерал самодовольно, хотя несколько напряжённо, улыбался мне с огромного портрета в аэропорту, как бы говоря: «А вы-то меня считали провинциалом». Под портретом Пиночета был газетный киоск, где не продавалось ни одной чилийской газеты. Когда я спросил продавщицу — почему, она оглянулась и доверительно шепнула:

— Да в них почти нет текста… Сплошные белые полосы — цензура вымарала… Даже в «Меркурио»… Поэтому и не продаём…

А рядом, в сувенирном магазинчике, я, вздрогнув, увидел дешёвенькую ширпотребную чеканку с профилем Пабло.

Им стали торговать те, кто его убил.На Puente de los Suspiros —на Мосту Вздохов —я,      как призрак мой собственный, выроснад побулькиваньем водостоков.Здесь ночами давно не вздыхают.Вздохи прежние                           издыхают.Нож за каждою пальмою брезжит.Легче призраком быть —                                          не прирежут.В прежней жизни                               и в прежней эпохес моей прежней,                            почти любимой,здесь когда-то чужие вздохимы подслушивали над Лимой.И мы тоже вздыхали,                                        тоженесмущённо и невиновато,и вселенная вся                              по кожерастекалась голубовато.И вздыхали со скрипом,                                             тугодаже спящие автомобили…Понимали мы вздохи друг друга,ну а это и значит —                                     любили.Никакая не чегеваристка,вздохом втягивая пространство,ты в любви не боялась риска —это было твоё партизанство.

Словно вздох,                         ты исчезла, Ракель.Твоё древнее имя из Библии,как болота Боливии гиблые,засосала вселенская цвель.Сам я сбился с пути,                                   полусбылся.Как Раскольников,                                сумрачно тих,я вернулся на место убийстванаших вздохов —                                твоих                                          и моих.Я не с той,                  и со мною не та.Сразу две подтасовки,                                        подмены,и облезлые кошки надменнына замшелых перилах моста,и вздыхающих нет.                                Пустота.И ни вздохами,                         и ни вяканьемне поможешь.                       Полнейший вакуум.Я со стенами дрался,                                      с болотностью,но с какой-то хоть жидкой,                                              но плотностью.Окружён я трясиной                                    и кваканьем.Видно, самое жидкое —                                             вакуум.Но о вакуум бьюсь я мордою:видно,            вакуум —                             самое твёрдое.Всё живое считая лакомым,даже крики глотает вакуум.Словно вымер,                          висящий криво,мост,            одетый в зелёный мох.Если сил не хватает для крика,у людей остаётся вздох.Человек распадается,                                        тает,если сил               и на вздох не хватает.Неужели сентиментальностьпревратилась в растоптанный прахи убежища вздохов                                осталисьтолько в тюрьмах,                                больницах,                                                   церквах?Неужели вздыхать отучили?Неужели боимся вздохнуть,ибо вдруг на штыки,                                  словно в Чили,чуть расправясь,                               напорется грудь?В грязь уроненное отечествопревращается                       в пиночетество…На Puente de los Suspirosрядом с тенью твоей,                                        Ракель,ощущаю ножей заспинностьи заспинность штыков                                        и ракет.Только море вздыхает грохотом,и вздыхают пьянчужки                                         хохотом,притворясь,                      что им вовсе не плохои поэтому не до вздоха.

Империализм — это производство вулканов.