Евгений Евтушенко - Фуку Страница 15

Империализм — это производство вулканов.

Я был в бункере, где прятался Сомоса, когда раскалённая лава революции подступила к Манагуа.

Бункер, к моему удивлению, оказался вовсе не подземным. Внутри серого казарменного здания скрывалось несколько комнат — кабинет, столовая, спальня, ванная и кухня. Был даже крошечный садик японского типа. Это все почему-то и называлось бункером.

— Потрогайте, — предложил мне, улыбаясь, сопровождавший меня капитан. Я потрогал одно растение, другое — все они были из пластика. Антинародная диктатура и есть пластиковый сад: сколько бы ни восторгались придворные подхалимы плодами диктатуры, их нельзя ни поесть, ни понюхать.

На кожаном кресле Сомосы осталась пулевая дырка — это выстрелил сандинистский боец — выстрелил от ярости, не найдя тирана в его логове. Мне рассказали, что в ночь захвата бункера солдаты спали здесь, не снимая ботинок, — кто в алькове Сомосы, кто на диване, кто на полу. В ванную с искусственными волнами выстроилась очередь. А какая-то бездомная женщина с ребёнком прикорнула прямо в кресле Сомосы и ребёнок прилежно расковыривал пулевую дырку, выколупывая набивку пальчиком.

Меня поразило то, что в бункере не было ни одной книги.

— Он не читал даже газет, потому что заранее знал всё, что в них будет написано… — презрительно сказал капитан.

Никогда бы я,                       никогда бы яни в действительности,                                          ни во снене увидел тебя,                           Никарагуа,если б не было сердца во мне.И сердечность к народу выразилите убийцы,                    когда под хмелькому восставшего                          сердце вырезалиполицейским тупым тесаком.Но, обвито дыханьем,                                      как дымом,сердце билось комочком тугим.Встала шерсть на собаках дыбом,когда сердце швырнули им.На последнем смертельном исходеу забрызганных кровью сапогв сердце билась                              тоска по свободе —это тоже одна из свобод.Кровь убитых не спрячешь в сейфы.Кровь —                на фраках,                                  мундирах,                                                     манто.Нет великих диктаторов —                                               все онилишь раздувшееся ничто.На бесчестности,                             на получестности,на банкетных помпейских столах,на солдатщине,                          на полицейщиневсех диктаторов троны стоят.Нет,          не вам говорить о правах человека,вырезатели сердца века!Разве право —                                это расправа,затыкание ртов,                              изуверство?Среди прав человека —                                              правона невырезанное сердце.У свободы так много слагаемых,но народ плюс восстание —                                                   грозно.Нет        диктаторов несвергаемых.Есть —              свергаемые слишком поздно.

После падения военной диктатуры в Аргентине на международную книжную ярмарку 1984 года в Буэнос-Айресе выплеснулось буквально всё, что было под запретом. Впервые за столькие годы на стендах стояла бывшая нелегальная литература — Маркс, Энгельс, Ленин, Хосе Марти, Че Гевара, Фидель Кастро. Лавина свободы несла с собой и мусор. Кропоткин и Бакунин соседствовали с иллюстрированной историей борделей, Мао Цзэдун — с «Камасутрой», а Троцкий и Бухарин со шведским бестселлером «Исповедь лесбиянки». Итальянского писателя Итало Кальвино аргентинцы чуть не разорвали от восторга, когда он вскользь бросил на читательской конференции банальное в Европе мазохистское выражение левых интеллектуалов: «Мы все изолгались. Пора кончать». Не в состоянии осмыслить бросаемых ему под ноги цветов и ярко-красных следов помады, припечатываемых ему на щёки губами рыдающих аргентинок, Кальвино растерянно хлопал глазами. Он просто, наверно, забыл или не знал, что ещё год назад, когда на улицах Буэнос-Айреса собиралось больше чем два-три человека, их арестовывали, и часто они исчезали без суда и следствия, расстрелянные и задушенные где-нибудь в застенках и на пустырях или утопленные в море. Во многих случаях их трупы бросали в строительные котлованы и вмуровывали в бетонные фундаменты новых отелей и банков. Так появилось в Аргентине страшное слово desaparecidos — исчезнувшие.

На первый бесцензурный политический фильм, сделанный в Аргентине по сценарию уругвайца-эмигранта Марио Бенедетти стояли тысячные очереди. При фразе героя — морально разложившегося, однако испытывающего муки совести аргентинского Клима Самгина что-то вроде: «Все наши газеты годятся лишь на подтирку», — зрители аплодировали и топали ногами.

Залы книжной ярмарки были затоплены народом, приходившим покупать бывшие запрещённые книги с огромными сумками и даже с дерюжными мешками. Чтобы перекусить в буфете, надо было стоять в очереди часа полтора. Среди этого пиршества мысли я порядком изголодался. Когда перед самым моим носом, чуть не задев его, в чьей-то руке проплыл бумажный подносик с сандвичем, внутри которого покоилась дымящаяся сосиска, сбрызнутая золотой струёй горчицы, я невольно облизнулся. Неожиданно рука, в которой был поднос, сняла с него сандвич и с поразившей меня непосредственностью ткнула мне прямо в рот, чтобы я откусил. Именно — не разломила, а ткнула.

— Только половину, компаньеро… — на всякий случай сказал басистый, почти мужской, но всё-таки женский голос.

Жадно прожёвывая сандвич, я увидел перед собой высоченную, почти одного роста со мной черноволосую, с редкими сединками женщину, у которой за могучими плечами висел рюкзак. Внутри рюкзака, набитого под завязку, прорисовывались острые рёбра книг. Женщина потрясла меня своей почти сибирской, военного образца грубоватой сердобольностью к изголодавшемуся человеку.

Мы познакомились. Её звали Магдалена. Она была сельской учительницей, приехавшей из далёкой горной провинции покупать книги для школьной библиотеки.

Я пригласил её в литературное кафе и по дороге украдкой её разглядывал. Магдалене было лет тридцать пять. Она была по-своему красива, хотя всё в ней было прямолинейно, грубовато, укрупнённо — слова, жесты, руки, ноги. Да, о ногах. Без чулок, исцарапанные, видимо, горными колючками, одетые в пыльные альпинистские ботинки, они были загорелы, стройны и необозримы — правда, излишне основательны, как дорические колонны. Но особенно прекрасны были её коленки, независимо торчавшие из-под холщовой юбки с крестьянской вышивкой, — крепкие, мощные, как лбы двух маленьких слонят. Она уловила мой взгляд и усмехнулась — незло, но неодобрительно.

Стены литературного кафе были завешаны, как легализованными прокламациями, стихами бесследно исчезнувших во время диктатуры поэтов. Магдалена, почти не притронувшись к вину, встала, оставив рюкзак с книгами на полу, и медленно пошла вдоль стен, читая и беззвучно шевеля губами. Потом она села и залпом хлопнула целый бокал. Она вообще не стеснялась, и в этом была её прелесть.

— Я знала многих из этих поэтов лично… — сказала Магдалена.

— Вы ходили на их выступления? — спросил я.

— Нет, я их арестовывала… — ответила она.

Это говорю вам я,                               Магдалена,бывшая женщина-полицейский.Как видите,                    я не в крови по колена,да и коленки такие ценятся.Нам не разрешались                                    никакие «мини»,но я не опустилась                                     до казённых «макси»,и торчали колени,                              как две кругленьких мины,над сапогами в государственной ваксе.И когда я высматривала в Буэнос-Айресе,нет ли врагов государства поблизости,нравилось мне,                          что меня побаиваютсяи одновременно                              на коленки облизываются.Как дылду,                  меня в школе дразнили водокачкой,и сделалась я от обиды                                          стукачкой,и, горя желанием спасти Аргентину,в доносах рисовала                                   страшную картину,где в заговоре школьном                                             даже первоклашкипишут закодированно                                     на промокашке.Меня заметили.                           Мне дали кличку.Общение с полицией                                    вошло в привычку.Но меня               морально унижало стукачество.Я хотела                 перехода в новое качество.И я стала,                 контролируя Рио-дель-Плату,спасать Аргентину                                за полицейскую зарплату.Я мечтала попасть                                  в детективную эпопею.Я была молода ещё,                                      хороша ещё,и над газовой плиткой                                       подсушивала портупею,чтоб она поскрипывала                                          более устрашающе.Я вступила в полицию                                      по убеждениям,а отчасти —                       от ненависти к учреждениям,но полиция                      оказалась учреждением тоже,и в полиции тоже —                                    рожа на роже.Я была              патриотка                                 и каратистка,и меня из начальства никто не тискал,правда, насиловали глазами,но это — везде,                            как вы знаете сами.Наши агенты                       называли агентамивсех,            кого считали интеллигентами.И кого я из мыслящих не арестовывала!Разве что только не Аристотеля.В квартиры,                    намеченные заранее,я вламывалась                              наподобие танка,и от счастья правительственного заданиякобура на боку                          танцевала танго.Но заметила я                             в сослуживцах доблестных,что они              прикарманивают при обыскахмагнитофоны,                          а особенно видео,и это           меня                        идеологически обидело.И я постепенно поняла не без натугито, что не каждому понять удастся, —какие отвратные                             у государства слуги,какие симпатичные                                 враги у государства.И однажды один                               очень милый такой «подрывной элемент»улыбнулся,                     глазами жалея меня,                                                        как при грустном гадании:«Эх, мучача…                          А может быть, внук твой когда-нибудьна свиданье придёт                                      не под чей-нибудь —                                                                           мой монумент…»Он сказал это, может, не очень-то скромно,но когда увели его не в тюрьму,а швырнули в бетономешалку,                                                бетон выдающую с кровью,почему-то поверила я ему.Он писателем был.                                Я припрятала при конфискации                                                                                        тоненький том,а когда я прочла —                                    заревела,                                                       как будто пробило плотину,ибо я поняла                          не беременным в жизни ни разу ещё животом,что такие, как он,                                 и спасали мою Аргентину.А другого писателя                                    в спину пихнули прикладом при мнеи поставили к стенке,                                     но не расстреляли, подонки,а размазали тело его                                     «студебеккером»                                                                     по стенетак, что брызнули на радиатор                                                        кровавые клочья печёнки.Все исчезли они без суда.                                               Все исчезли они без следа.Проклиная своё невежество                                                   патриотической дуры,я ушла из полиции                                и поклялась навсегдастать учительницей литературы!И теперь я отмаливаю грехив деревенской школе,                                       куда попросилась,и крестьянским детишкам                                                читаю стихиэтих исчезнувших —                                       desaparecidos.А ночами                я корчусь на безмужней простыне,с дурацкими коленками,                                       бессмысленно ногастая,и местный аптекарь                                  украдкой приходит ко мнеи поспешно ёрзает,                                 не снимая галстука.Даже голая                   с кожи содрать не могу полицейской формы.Чтобы дети мои и аптекаря                                                во чреве моём потонули,я глотаю в два раза больше нормыпротивозачаточные пилюли.Некоторые мечтают                                    хотя бы во сне навестиполицейский порядок,                                      чтоб каждому крикнуть:                                                                              «Замри!»А я каждый день                             подыхаю от ненавистик любому полицейскому                                          на поверхности земли.Ненавижу,                    когда поучает ребёнка отец,                                                                     не от мудрости                                                                                               полысевший,ненавижу, когда в педагогах —                                                       и то полицейщина.Так я вам говорю,                                   Магдалена,                                                       бывшая женщина-полицейскийи, к сожалению,                               бывшая женщина…

Ровно посередине Амазонки горел пароход.