Алесь Кожедуб - Уха в Пицунде Страница 14

— У вас мешок есть? — присел я на корточки.

— Мешок? Есть торба, а как же… Зачем она тебе?

— Держите меня за ноги и спускайте вниз головой. Главное — вдвоем не свалиться.

— Ну, Шурик, — хлопнул себя по лбу дядя, — молоток! Настоящий кильдымец. Мы сейчас веревкой к кусту привяжемся — и вперед!

Берег карьера был крутой, будто обрезанный ножом. Дядя Коля, держа меня за ноги, осторожно спустил вниз. В левой руке у меня был мешок, правой я принялся водить по грязи — и тут же нащупал карася.

— Есть!

Карась хлестнул меня хвостом по щеке, и это был поцелуй удачи. Я перекладывал залепленных грязью рыб в мешок, и он все глубже уходил в воду.

— Дядя Коля, тащи! — наконец закричал я.

Стукаясь лбами, мы пересчитали рыбу.

— Одиннадцать штук! — вытаращился на меня дядя Коля.

— Надо на ту сторону перебираться, — посмотрел я на карьер.

— Хорошо, ты легкий, — сказал дядя Коля. — Петьку не удержал бы.

«Петька и не полез бы, — подумал я, — скорее, батьку в карьер загнал».

Мы сложили карасей в траве под кустом и направились на другую сторону.

Теперь я выбирал рыбу покрупнее, мелочь отбрасывал в окна чистой воды.

У меня давно кружилась голова, руки налились тяжестью, но я не подавал вида. Дядя Коля, видно, тоже устал, держал меня не так долго, как в первый раз.

— Хватит, — сказал он, взвешивая мешок в руке, — килограммов десять собрали. Но ты никому не говори, что я тебя вниз головой… Скажем, удочками наловили.

— Конечно, — согласился я, — классная рыбалка получилась.

— Это тебе не сом в Днепре! — захохотал дядя. — Карьеры!..

— Жалко, вся рыба погибнет, — вздохнул я.

— Рыба? — почесал затылок дядя Коля. — А я сюда экскаватор пригоню. Скажу Толе, и он канаву прокопает. Меня в Костюковке все знают.

Я подошел к краю карьера. Зачем канаву копать? Дожди нужны, и сильные.

— Не веришь? — встал рядом со мной дядя Коля. — Гадом буду, пригоню экскаватор.

Дорога назад была веселее. Низкое солнце висело над лесом, в лицо бил теплый ветер.

Мешок с рыбой был привязан к багажнику, мои штаны от него сразу намокли, но я на это не обращал внимания.

— Смотрите, бабы! — бросил мешок посреди комнаты дядя Коля. — С Шуриком наловили, половину я, половину он.

— На базар ездили, — уверенно сказала тетя Нина. — Откуда у тебя столько грошей?

— Да я две бутылки!.. — выпучил глаза дядя Коля — и осекся.

— В карьерах наловили, — пришел ему на помощь я.

— И тебя брехать научил? Лида, ты погляди, сколько рыбы!

— Может, бреднем наловили, — сказал мама.

— Нет у него бредня, — отмела ее заступничество тетя. — Украл бредень — другое дело. Забирайте рыбу и пошли на Вишенский. Утекать надо, пока не пришли.

— Разве к тебе приходят? — удивилась мама.

— Ко мне уже из-за двоих идут, — махнула рукой тетя Нина. — То этого ищут, то Петьку. Вся Костюковка их боится…

— И правильно делает! — поднял мешок дядя Коля. — Айда на Вишенский, тут спокойно поесть не дадут.

Улица, ведущая к Вишенскому, засыпана шлаком, он хрустит под ногами. Впереди с мешком идет дядя Коля, за ним вереницей остальные. Мы с Витькой шагаем в хвосте.

Уже видны хаты с кронами деревьев Вишенского. По правую руку остается кладбище, на котором лежит много маминой родни. Полевая дорога огибает его и пропадает в Вишенском. В поле наконец исчезает запах Кильдыма. Я останавливаюсь и несколько раз делаю глубокий вдох-выдох. Пахнет настоящей землей, травами, еще чем-то, от чего кружится голова. Витька смотрит на меня, раскрыв рот.

— У нас в Кильдыме рот разевать нельзя, — донесся до меня голос дяди Коли, — чуть что…

— Когда я уже с этого Кильдыма съеду, — перебила его тетя Нина. — А ты, ей-богу, рад, что дурак…

Она неожиданно затянула песню, которую они с мамой всегда поют на два голоса в застолье:

За туманом ничего не видно,Только видно дуба зеленого…Под тем дубом криница стояла,В той кринице девка воду брала…

Песню никто не подхватывал, и голос тети Нины одиноко летел в поле. Не было ни Кильдыма, ни ссор, ни карасей — лишь земля, небо и песня.

Миколюкас

— Миколюкас, налей.

Юзас сказал это по-литовски, но я понял. Да и как тут не понять, если речь шла о бальзаме. Самом лучшем, самом древнем, самом вкусном литовском бальзаме, изготовленном на меду.

Мы, гости, стояли полукругом с кружками в руках. Юзас, бодрый мужичок в годах, расхаживал по своим владениям, одновременно похожим на спиртзавод, мельницу и хлев. Витас, главный редактор журнала «Яунимо грятос», который и привез нас к знаменитому Юзасу, шагал за ним, высоко поднимая длинные ноги. Чем-то они напоминали птичью пару — сгорбленную цаплю и важного аиста.

Наша кумпания была «невелька, але бардзо пожондна». Главные редакторы литовского, латышского и эстонского молодежных журналов. Заместитель главного редактора украинского журнала. И я, рядовой сотрудник белорусской «Молодости».

Витас, Имант и Тойво были истинные прибалты: высокие, холодно-молчаливые, застегнутые на все пуговицы. Узлы галстуков у них так подпирали подбородки, что не позволяли опускаться голове. Они смотрели на нас, мелких хохла с бульбашом, свысока, скашивая вниз зрачки глаз. Так смотрит на чужого человека пугливый конь: вдруг схватит под узду и поведет черт знает куда? Мы для этих — литовца, латыша и эстонца — были чужаками. Верткими мышами под ногами мирных слонов. Идут себе слоны по своим слоновьим делам, ломают на деревьях ветки, едят листья. А внизу серыми шариками катятся под ноги бедолагам страшные чудища. Маленькие, гадкие, непонятные, готовые впиться острыми зубками между пальцев ног. В самое нежное, самое интимное место слона. Недолго и потерять голову, затрубить, помчаться по саванне неведомо куда, топча все и вся…

В этом году главные редакторы молодежных журналов Прибалтики и Белоруссии собрались в Вильне. Каждый год они собирались чествовать победителей публицистического конкурса, обсудить свои насущные дела, опрокинуть рюмку-другую. Традиция! Сначала, правда, это был чисто прибалтийский конкурс. Но несколько лет назад литовцы, латыши и эстонцы посчитали, что можно допустить на конкурс белорусов. Хоть и славяне, но балтославяне, несколько веков жили с ними в одном государстве. Пусть приобщатся к Европе, пусть. А в этом году основатели конкурса пригласили и украинцев. Мало нам балтийского союза, — хотим черноморско-балтийский.

И славяне, конечно, все испортили. От Украины вместо главного редактора приехал всего только заместитель главного редактора. А белорусы, лапотники, руководителем делегации из двух человек прислали рядового сотрудника.

Олекса Михайлович, украинец, сразу стал путать литовца с латышом, того с эстонцем, и говорил он со всеми только по-украински. Меня, «братку-белоруса», он просто не замечал, считал то ли шофером, то ли переводчиком, который плохо владеет украинским.

— Шо це таке? — останавливался он на площади.

— Катедра, — объяснял я.

— Яка така катедра?

— Когда-то был кафедральный собор, теперь картинная галерея.

Олекса Михайлович снисходительно махал рукой: нашли, мол, галерею с собором.

— Софию хтось бачив? О то галерея!

О том, что они допустили большую ошибку, пригласив на конкурс славян, говорили сокрушенно вытянутые физиономии главных редакторов. Даже весельчак Витас, старательно исполнявший роль хозяина, улыбался Олексе Михайловичу как-то криво.

— Что он говорит? — смотрел на меня Витас, поднимая брови.

— Про Софийский собор.

Подыгрывая прибалтам, я ходил словно кол проглотивши, не разжимал губ, в большом удивлении говорил «о!» и немножко откидывался назад.

Поезд из Минска пришел в Вильню в половине девятого утра, и Витас лично встретил нашу делегацию на перроне. Я поставил ногу на подножку вагона — и увидел живописную композицию. Впереди стоял Витас с бутылкой водки. Его подручный держал поднос с двумя рюмками, солеными огурцами и хлебом. Симпатичная девушка протягивала цветы, по одной красной гвоздике мне и Валере.

Обнялись, похлопали друг друга по спинам, глотнули по рюмке, закусив огурцом, — и в «мерседес», который скромно стоял напротив главного входа в вокзал.

— Еще по одной? — поднял бутылку в машине Витас.

— Нет-нет-нет! — замахали мы руками. — Это прекрасно, Витас, в половине девятого теплые сто грамм — фантастика! Но у нас еще целый день…

Витас залихватски сунул бутылку в карман плаща. «Мы еще дадим жизни, ребята! — оглядывался он на нас с переднего сиденья. — В нашем монастыре без утренних ста грамм нельзя!»

Вообще-то я, обычный славянин, мог себе позволить забыть застегнуть рубашку на все пуговицы и затянуться галстуком. Но я не забыл. Потому что и Витас, и Имант, и тем более Тойво были одеты как на посольский прием. Без фраков, но с «бабочками».