Ирина Лобановская - Жена из России Страница 14

Он ошибся. Вот только для чего Маньке нужно это замужество? Может быть, действительно стоило остаться одной навсегда? И продолжать тщетно и отчаянно скрываться от непонятного ей далекого мира.

Иногда ей казалось, что до рождения Антошки она просто не жила, а пребывала в каком-то полусне. И потом словно родилась второй раз… Вместе с ним. А как и для чего прожила первую жизнь, почему умерла и для чего собирается прожить новую? И вообще это не по библейским законам: откуда это у нее такие бредовые, кощунственные мысли, что за фэнтази — две жизни, второе существование, второе рождение? Но каждый новый ребенок — это возможность прожить еще одну жизнь вместе с ним с самого начала, вторую, третью, четвертую… Пройти по Земле немного другим путем. Маша чувствовала правдивость своих домыслов.

Она решила так и поступать, наделать себе много новых "антошек", а для продолжения вереницы родить девочку. Хотя с деньгами у них в семье вечный напряг.

— Переморгаем! — снова весело согласился Закалюкин. — Рожай до кучи, раз тебе это занятие нравится.

Только девочка, едва родившись, умерла по непонятным врачам причинам. У нее были такие крохотные пальчики…

— Я говорила, что нужно было сделать аборт! — заявила свое излюбленное с трагической интонацией Инна Иванна.

Совершенно обезволевшая Маша долго билась в слезах по вечерам на диване, без конца повторяя:

— Моя рыженькая!..

Девочка очень напоминала рыжеватого Закалюкина.

Он отнесся к смерти ребенка довольно равнодушно, чем по-настоящему потряс и окончательно оттолкнул от себя Маню. Она стала передергиваться от его шагов.

— Что, теперь не жить? Несчастен тот, кто не умеет переносить несчастья, — изрек Закалюкин.

Он был абсолютно прав. Именно этого Маша ему простить не сумела.

Вообще-то, никаких особо тяжких грехов за ним и не водилось, их нельзя было найти даже при всем желании. Пожалуй, за ним числился один- единственный недостаток: Антон не любил, когда Маня ходила в брюках и джинсах. А она их носила круглый год. Они шли ей, длинной, мальчиковой девочке. Закалюкину нравилась другая униформа: он предпочитал женщин на каблучках, в разлетающихся юбках и кружевных блузончиках. Снова кому-то не подходила Манькина одежда…

— Ты чересчур неформальная, — критикнул муж как-то Машу. — Что значит совсем без всяких форм. Хотя, сказать по правде, тебе это даже очень идет… Подходит на все сто.

Положительность Закалюкина и его вечное олимпийское спокойствие раздражали Маню все сильнее и сильнее. Она возненавидела его любимый девиз:

— Я не дергаюсь, даже если несу полную чушь.

И поняла, что жить с флегматиком — непростое удовольствие, а на нее, Машку, слишком трудно угодить. Кто же ей, в конце концов, нужен? В глубине души она прекрасно знала ответ на этот вопрос, но предпочитала прикидываться перед самой собой полной идиоткой. Понимала, что нельзя идти вперед, постоянно оглядываясь назад. И обязательно все будет хорошо, даже если все будет плохо…

— Ты не любишь меня, — однажды вечером задумчиво и равнодушно сказала Маня Закалюкину. — И никто никогда меня не любил. Это постоянка.

Обыкновенная констатация факта. У них чересчур разный ритм жизни, они живут и существуют в разных режимах, в этом вся разница. Не в лом. Но ведь и она никого не любит… Никого?! Опомнись, Маня! Закалюкин — это еще далеко не все… У него просто деньги всегда в другом банке…

Эту фразу она выхватила из одной истории о Станиславском. Как-то великий режиссер задал студентам этюд.

— Представьте: вы положили свои большие и последние деньги в банк. А минуту назад услышали, что банк лопнул, и вы разорены. Ну и как вы отреагируете?

Студенты начали играть в силу своих способностей и воображения: рыдали, кричали, падали в обморок… Но один спокойно остался сидеть в углу и с интересом наблюдал за происходящим.

Когда этюд закончился, понемногу закипавший Станиславский мрачно спросил словно отсутствующего студента:

— И почему же, вы, юноша, не играли, а сидели сиднем на стуле? Вас все это не касается?

Студент невозмутимо ответил:

— А у меня деньги в другом банке!

Антон внимательно посмотрел на Маню.

— Вспомнила детское гадание на ромашке "любит — не любит"? Зачем? А ты сама-то себя любишь? Понимаешь, люди всегда видят и замечают в тебе то, что ты сама в себе видишь. И относятся к тебе так, как ты к себе относишься. А ты все время пытаешься смотреть на себя глазами окружающих, взглянуть со стороны. Часто самый злейший враг человека — он сам. Это не лечится. Ты — чересчур обидчивая девочка. Слишком високосная.

— И это вся правда? — пробормотала Маша.

Антон покачал головой.

— Всей правды не бывает — вот это и есть единственная правда. А в душе, знаешь, все всегда находится отдельными файлами: дети, женщины, родители… Там не так много места, чтобы любить всех сразу. Души на всех не хватает — она не резиновая. Либо песни, либо пляски!

— Чьей души? — спросила Маня.

— Любой, без уточнений, — холодно отозвался Антон. — Личности здесь ни при чем. Запомни, в любой!.. Ты ведь умеешь вязать, значит, тебе знакомо главное правило: если не можешь легко, без сожаления распускать, вязать никогда не научишься. Умей проигрывать!

— Да я всю жизнь только этим и занимаюсь! — взорвалась Маша. — И, по-моему, уже давно замечательно умею! Проигрывать до бесконечности тоже невозможно!

Знаешь ли, понимаешь ли, помнишь ли…

Она не поверила ни одному слову Закалюкина. Смерть девочки словно навсегда разорвала и без того слабые, гнилые семейные ниточки, погасила все дохлые, еле теплящиеся огни. Рыженькая малышка унесла с собой неустойчивый покой и блеклые надежды. Маша поняла, что снова, как всегда, придумала себе мужа, семью и счастье. Она хорошо запомнила простой и справедливый вопрос Антона:

— Что, теперь не жить?..

Только это был совсем не вопрос…

7

В какой-то неизвестной ему далекой российской газете под названием "Известия" все перепутали.

Бертил давал объявление, что ему нужна жена в возрасте от сорока до сорока пяти лет, а напечатали — от тридцати до пятидесяти. Кто ведает, почему… Логики этих таинственных русских газет ему никогда не понять. Цифры ведь одинаковы на всех языках мира.

И пошли письма… Мешки писем… Горы… Груды… Фотографии, фотографии, фотографии… Квартира напоминала не приведенный в порядок архив. Сначала хохотавшие почтальоны ужаснулись, быстро перестали смеяться и начали подумывать о переходе на другую работу. При виде Бертила они шарахались в сторону.

Разбирать письма безотказно и самоотверженно помогали оба сына.

Старший, двадцатишестилетний Свен, сын от первого брака, оставлял ради этих тысячных посланий из России жену и маленькую дочку и приезжал сюда, в квартирку на окраине Стокгольма, к отцу, чтобы утешить его в нежданно свалившейся беде и справиться с ней. Именно он придумал общий вариант ответа всем потенциальным невестам, потому что каждой по отдельности не ответишь — это нереально. Точнее, Свен разработал два варианта — вежливый отказ и предложение продолжить переписку. Второй вариант, конечно, получит значительно меньше русских дам, чем первый… А потом, после этого необходимого искусственного отбора, станет легче.

Младший сын, семнадцатилетний Хуан, больше валял дурака и потешался, с детским интересом рассматривая фотографии.

— Здорово, прямо как в музее! Я люблю девочек! — веселился младший ребенок. — Только все женщины почему-то в одежде! Па, ты разве не просил у русских фотографии-ню? А я бы потребовал лишь такие! Например, топ-лесс на пляже. Ну что тебя опять не устраивает, Свен? Почему ты морщишь нос? Ничего особенного! Я лично всегда загораю исключительно топ-лесс. И никто даже не обращает внимания. Да, кстати, па, мне к лету нужно прикупить новых вещичек. Я как-то сделал свои порноснимки… Свен, не дергайся, ты давно уже не мальчик. Лег, раздвинув ноги, и сунул туда фотоаппарат…

— Надеюсь, ты в это время был в штанах… — пробормотал Берт.

Хуан хихикнул.

— Какой же порнофильм в штанах? Па, ты меня удивляешь! Взрослый человек! Я присмотрел себе новую кинокамеру. Ты мне подкинешь денег? Но главное, ты обязательно должен спрашивать каждую леди, нравятся ли ей кошки — у тебя ведь две. И чтобы она обязательно бегала вместе с тобой по утрам. Кроме того, ты должен выбрать даму, которая рано просыпается, не слишком много красится и не любит смотреть телевизор. Действуй, па, дальше! Ты молодец! Вот я бы никогда не отважился на такое безумие!

И сын с хохотом вывалил на пол новые груды писем.

Хуан мог говорить бесконечно, при этом не теряя ни капли эмоциональности от первой до последней фразы монолога, совсем как его мать. Бертил всю жизнь терпеливо выслушивал младшего ребенка, послушно кивал головой и со всем соглашался.