Андрей Шульгин - Слёзы Анюты Страница 14

Одной ночью к стогу, на котором Кликун лежал, на звёзды дивился, с огницами шептался, подошёл муж-из-колодца.

— Эй, спустись-ка, потолкуем с тобой.

Когда Кликун спрыгнул на землю, муж-из-колодца завёл разговор:

— Думаешь, я там, в колодце как оказался? Я ж раньше как все был — сеял, пахал, хмельным по дорогам валялся. А потом тоска меня взяла, хоть в колодец лезь. Вот и полез. Сижу с тех пор.

— А тоска?

— Тоска наверху меня караулит. Только из колодца выйду — она тут как тут, в глаза заглядывает. Вот я и думаю, как тоску во всём мире извести?

— Трудную ты задачу себе удумал. Пока ты там, в колодце своем хоронишься, жёнка детей ваших в землицу закапывает, жизни лишает.

— А и пусть, не жизнь здесь, среди людей, мука только. Лучше деревом быть. Говорю тебе — тоска. Я пока в колодце сидел, всё представить тужился, откуда она берётся, тоска эта. Думаю — она ведь родится где-то, а значит, есть у неё отец и мать. Мать, стало быть, это земля — ведь под землёй её нету, тоски-то, я точно знаю, день-деньской в колодце сижу, а её нет. Сверху поджидает. Я когда как все был, только выйду в поле пахать, а тут тоска, и так за душу возьмёт, волком завыть можно. Оттого-то мы, крестьяне, самый горемычный народ — тоска нам всего ближе.

— Ну, а отец-то хто?

— Погодь ты, счас скажу — отец тот генерал, что во дворце сидит да нами повелевает. Он команды свои паскудные отдаёт, от тех команд земля тяжёлою делается и родит тоску, а крестьянин землицу-то мять-пахать начинает, тоску из неё сердешной выворачивает, и оттого ему жить худо.

— А как тоску победить-то хочешь?

— А-а. Тут смётка нужна. Я так надумал — без отца-то мать родить не сможет, если отца-генерала извести некому будет тоску зачинать.

— А вдруг от кого другого тоску уродит?

— Вот! И я также кумекал, вдруг — думаю — окромя генерала другой такой прыткий сыщется, что тогда делать. А вот что, — надо так дело поставить, чтобы земля-матушка тока от крестьянина зачать могла. Во. Он ей властелин быть должён. А чтоб от крестьянина погань какая уродилась, так того быть не может.

Муж-из-колодца почмокал губами, как бы оценивая всё им сказанное, а потом продолжил:

— Ты это правильно сделал, что Мироеда сгноил. Так ему, кровососальнику, и надо, да только не в Мироеде дело, не он враг наш первостатейный. Генерал, тот во сто крат злобней будет. Вот кого извести если — мужикам благодать навеки.

— Да где ж он, генерал? Где хоронится?

— В городе вестимо. Да только до города самого ходить нужды не будет, народ сказывает, — скоро он сам сюда пожалует, чтоб мужиков урезонить, по порядкам мироедовским вновь жить заставить. Так что знай, как встретишь его — он есть наш враг самый лютый.

С теми словами муж-из-колодца помахал Кликуну рукою и отправился восвояси. А Кликун ещё долго пялил на звёзды глаза, подмигивал огницам, да над словами услышанными думал. И сквозь тьму непроглядную виделся ему чей-то суровый лик, с которым Кликуну — любимцу звёзд и посланнику трав волшебных, ещё предстояло вступить в брань.

Народ простой, люд чёрный тянулся к Кликуну. За советом шли, за делом добрым. Кликун никому не отказывал, чем мог, помогал. Кого от болезни злой избавит, кому как вещь пропавшую отыскать укажет.

Как-то позвали Кликуна в село окрестное, помочь мужику, что с лошади перекинулся. Кликун приложил ладонь болящему на лоб — кости враз и зажили, тело силами наливаться стало. Потом пили горючку с мужиками, за жизнь разговоры точили.

Завечерело, Кликун пошёл из деревни. Навстречу по дороге брела неказистая фигура старика. Старик подался к Кликуну:

— Не ты ли тот, кто народ от душегуба проклятого, Мироеда, спас? Кто, сказывают, людям помогает, недуги исцеляет?

— Верно, сказывают. А ты кто такой будешь?

— Я путник бездомный, бедняк безотрадный. Может и меня излечить сумеешь?

Странник протянул из хламиды, надетой на его тело, руку. На руке зияло чёрное пятно.

— Болит очень. Мочи нет терпеть.

Кликун положил на пятно свою ладонь. Под его ладонью пятно вдруг заходило ходуном и будто ужалило, Кликун отдёрнул руку.

— Что, жжёт? То-то и оно, всех, кто притронется, обжигает. Сколько лекарей смотрело, да поделать нихто ничего не смог.

— Откуда у тебя?

— Мал я ещё тогда был, бегал по саду нашему, далеко от дому забежал — смотрю, будто стоит девка без одежд, персями нагими из стороны в сторону, водит. Волосы чёрные-чёрные распущенные, до самой земли достают. Заприметила меня, и ну пальцем к себе манить. Я сначала убежать собрался, а потом такое любопытство взяло, — дай, думаю, подойду, подивлюсь хоть на красу такую. Подхожу, значит, а она руку мою берёт, к устам прикладывает да целует. И такая боль меня прошибла, что памяти вмиг лишился. А как сознание воротилось, смотрю, лежу на землице один, девки той не видать уже, только на руке отметина такая осталась. Так с нею и живу, болит вот только.

— А деву эту ещё встречал когда-нибудь?

Лицо старика скорчилось рожей. Взор блеснул. Заговорил быстро.

— Да вижу я, помочь ты не можешь. Я не в обиде, столько лет прожил, так никто средства целебного от пятна проклятущего найти не сумел. Видать, так и помру. Ты мне о другом поведай — откуда ты такой удалой взялся? Сила твоя где родилась?

— Сила моя от трав да звёзд, а пришёл я на помощь роду людскому, чтобы житьё им дать.

— А разве не было у них, людишек-то, житья? Смотри, плодятся до сих пор, песни поют, горючку хлещут. Чем ни житьё? А?

— Не житьё у них, а мука сплошная. Ради них я Мироеда сгубил, который дни воскресные по амбарам своим попрятал.

— И как? Счастливы теперь людишки-то?

— Не всё я ещё сделал для счастия ихнего. Мироеда погубить мало вышло, сказывают, где-то в городе ещё генерал есть, вот когда над ним восторжествую, тогда не будет больше мучителей-душегубов, вольная жизнь настанет.

Старик вроде задрожал всем телом.

— Суров он, говорят, генерал тот. Сам кого угодно в бараний рог скрутит.

— А я на войну и пришёл, за кем победа, за тем и доля людская будет.

Старик дёрнул глазом, сморщился и процедил:

— Ладно, добрый человек, спасибо, что помочь мне хотел. Пора мне, может, свидимся ещё, как знать.

Кликун и моргнуть не успел, как фигура старика исчезла куда-то в густеющих сумерках. В памяти остался лишь сверлящий взгляд странника, который бросил он на Кликуна в последний миг их свидания.

Целовали солдаты пыль дорожную. Причащались зноем летним. Молитву сапог своих кирзовых на память вызубривали. Строем ровным у неба панихиду выпрашивали. К горизонту шагали. Сквозь степь, солнцем опалённую. Сквозь усталость, души обветрившую. Сквозь тяжесть сердца, тоской надорванного. Сквозь печаль, приказами злыми взрощёную.

Шли солдаты из города златокупольного. По степи шли, где ветра шаманят. К мужикам шли, что законы забыли.

Кишки им выпустить шли, память вернуть.

За колонной солдат, катилась коляска парой белых коней запряжённая. А в коляске сам генерал. Сквозь лицо его суровое, проросли морщины, узорами путанными. Волосы седые голову в плен взяли. Усмешка недобрая губы его бороздит. Грудь под орденами тяжёлыми еле вздымается. Грозен он. Пощаду никому не готовит.

А вот и первое село. Бегут солдаты, мужиков давят, насквозь штыками колют. Бабам волосы от голов отрывают. Кровь течёт со стонами вперемешку.

Генерал приказом рыгает:

— Ставить дёргачи. Будем грехи отпускать.

Застучали молотки по дереву. Мужикам смерть сколачивают. Со страхом взирают крестьяне, как над землёй их матушкой, над домами их родными, крюкастые виселицы вырастают, сквозь петли хищные на мир зарятся.

Потекла вереница мужиков, солдатами понукаема, к грехоотпускницам деревянным. Хрипят крестьяне в обьятьях петель верёвочных, бьются в судорогах, с жизнями прощаются. Шипит генерал, смертью насытившийся. Вздыхают солдаты, от работы тяжкой умаявшиеся. Воют бабы, вдовства вкусившие.

Кончена расправа. Генерал приказ даёт дальше идти. Покидают село казнённое. Село, что сиротинушкой осталось. Где мужики с виселиц занозистых миру языки синие-распухшие выставляют. Дразнят мир, жён своих бывших дразнят, детей малолетних. Ибо с живыми им общего не иметь боле. Посреди степи село распятое в рыданиях сотрясается. Не утешить ничем горе. Не просушить глаза вдовьи. Не сомкнуть рты детские. Маяться селу вовек, по степи седой, по лесам корявым, — нигде покоя не найти, ничем боль не затушить.

А молва о расправе пошла гулять. Быстрее, чем солдаты генераловы путями-дорогами пробирается. В уши людские стоны мужиков предсмертные кладёт, души их точит, на войну зовёт. Ершат мужики злость, зубы скалят. Пики острят, топоры зубрят, кистени катают, шестопёрами воздух чешут.

Дошла весть о расправе кровавой и до Кликуна. Поперхнулся он ненавистью к генералу и слугам его. Вышел в степь на звезды взором оперся. Глазами блеснул, закликал «Ух, ух, ух…», да только не к игре призывал он теперь среброоких красавиц — к мести. Отозвались звёзды, распороли лучами сребряными брюхо ночи. Кликун к тем лучам потянулся, взял в руки как два меча, вокруг себя взмахнул — озарилась степь светом разящим, твари всякой смерть посылающим.