Андрей Шульгин - Слёзы Анюты Страница 15

А молва о расправе пошла гулять. Быстрее, чем солдаты генераловы путями-дорогами пробирается. В уши людские стоны мужиков предсмертные кладёт, души их точит, на войну зовёт. Ершат мужики злость, зубы скалят. Пики острят, топоры зубрят, кистени катают, шестопёрами воздух чешут.

Дошла весть о расправе кровавой и до Кликуна. Поперхнулся он ненавистью к генералу и слугам его. Вышел в степь на звезды взором оперся. Глазами блеснул, закликал «Ух, ух, ух…», да только не к игре призывал он теперь среброоких красавиц — к мести. Отозвались звёзды, распороли лучами сребряными брюхо ночи. Кликун к тем лучам потянулся, взял в руки как два меча, вокруг себя взмахнул — озарилась степь светом разящим, твари всякой смерть посылающим.

Нагнулся Кликун до земли, шелестом по степи да лесу пошёл, травы волшебные тревожа. Ответили ему травы — ароматами дикими к Кликуну потекли. Собрал он ароматы трав волшебных, согнул в руках — щит из них сделал. Поднял его над головой — ни пробить щит такой ни пулей свинцовой, ни саблей звонкой стальной, ни штыком крепким. Тому, что руками человеческими творилось, не справиться с силой трав чудотворных.

А мужики уже с солдатами генераловыми рубятся. Звон стоит. Хрип стоит. Слова матерные по степи перекатываются. Не выдержать мужикам натиска солдатского. Не устоять без подмоги. Спешит к ним Кликун.

Идёт во степи бой, а чуть поодаль, на пригорке, коляска генералова стоит, пассажира своего одинокого прячет. Хохочут кони белые ржанием диким, ноздри раздувают, будто мир втянуть хотят. Всё отсюда генерал видит, видит, как теснят мужиков солдаты, видит, как Кликун к ним на помощь идёт, как мечами своими взмахивает, щит над головою подымает, видит, как бегут солдаты — псы его верные, в страхе. Как летят их головы срубленные. Не остановить Кликуна ни за что, ни кому.

Тут слышит генерал, будто завёт его кто, окликает вроде. Голову генерал поворачивает, — а рядом дева нагая прекрасная стоит, улыбается ему, грудями из стороны в сторону водит. Нахмурился генерал, усталость смертная лицо его сковала, очи чёрные деву щупают.

— Пришла. Я знал.

— Как не придти могла, наречённый мой! С помощью к тебе спешу, в минуту трудную не оставлю.

— Устал я. Скоро ли свобода?

— Потерпи, дорогой мой. Не долго осталось, а пока делай, что надобно, и не думай что будет.

Подошла дева к генералу, щёки старые руками тонкими гладит, к устам его припадает, целует страстно. Только стонет генерал:

— Больно мне. Тяжки поцелуи твои.

— Знаю я, да сколько лет уже терпишь. Потерпи ещё немного.

Дева голову поворачивает, на поле боя смотрит.

— Бегут?

— Бегут, стервецы. Кликуна испугались.

— Немудрено, что испугались. Тебе с ним в схватку вступить придётся. Только ты Кликуна одолеешь.

— Вестимо…

Заржали кони белые, глотки открыли, слюнями на ветру полощут, генерала подзадоривают.

Гнал Кликун солдат генераловых, по степи, по пригоркам да оврагам. Далеко вперёд ушёл, погоней увлёкся, мужиков своих позади оставил. И не было, казалось, спасения слугам генерала, всех смерть верная ждала. Да только видит, Кликун, как шагом суровым к нему человек идёт. В кителе с погонами, ордена на груди звоном исходят. За лицо морщинистое память Кликуна хватается, свербит о чём-то. Замедляет Кликун бел, мечи опускает, смельчака сквозь удивление разглядывает.

— Ну что, Кликун. Узнал ли меня?

— Узнал я тебя, странник нищий, горемыка безотрадный, генерал кровожадный, душегуб ненасытный, пёс спесивый.

— Хорошо, что узнал. А на лай твой я не обижусь — не почину. Да и будет у нас с тобой время ещё потолковать, кто из нас пёс спесивый.

И прежде, чем мечом Кликун взмахнул, прежде чем щит поднял, блеснула в руках генераловых молния яркая, Кликуна в очи ясные поразила, Кликуну руки обожгла, Кликуну ноги подкосила. Кликуна памяти лишила. Кликуна беззащитным сделала. Отобрала у него мир звёзд среброоких да трав волшебных.

Хохочет генерал смехом чёрным.

Шаги… новые кованые набойки бьются ополоумевшим гулом о бетонные ступеньки моего подъезда. Он поднимается… одышка грузного тела лишает мою душу страсти любить. Он на лестничной клетке… обрюзгшая шея поворачивается из стороны в сторону, ища мою квартиру. Он звонит…

Я вжимаюсь в холодную пустоту комнат. Я превращаюсь в тишину. Я словно младенец, навеки замёрзший во чреве матери.

Властная рука всё также вдавливает кнопку звонка в стену.

Потом он теряет терпение и начинает бить сапогом в дверь, и мне кажется, что его нога, пройдя сквозь дубовую доску дверного проема, достаёт до моих рёбер. Я зажимаю себе рот, стараясь не закричать от боли.

Нога устаёт, теперь он лупит в дверь кулаком. Он рычит. Я задыхаюсь в молчании. Его грудь вздымается от злобы, и до меня долетает скрежет орденов, трущихся друг об друга. Он — оренбургский генерал-губернатор, пришедший по мою душу. Он оставил свой жаркий степной край, двухэтажный дворец с чудесным парком и фонтанами, он шёл по сверкающему железобетонному городу, не обращая внимание на сигналившие автомобили и блики реклам. Он искал меня. Он нашёл меня. Он хочет жертвы…

Быть может, в его карманах, спрятаны молоток и гвозди, а у двери подъезда прислонён к стене деревянный крест.

Генерал-губернатор припадает к двери и тяжело дышит. Он устал. Расплывшееся стариковское тело капитулирует перед крепостью дубовой двери. И в этот миг, с содроганием и чувством стыда, я осознаю всю его ничтожность. Беспомощный старик, задохнувшийся ненавистью.

Мною овладевает чувство, в подлинность которого я отказываюсь верить. Жалость. Я борюсь с искушением открыть дверь, обнять широкие плечи, затянутые в китель. Я хочу завести его к себе, усадить в кресло, подать стакан воды. Я уже представляю, как он, униженный и сентиментальный, горько вздыхает, жалуясь мне на превратности губернаторской доли, и как мы, ночь напролёт беседуем с ним о жизни, проникаясь неподдельным теплом друг к другу.

Я вслушиваюсь в происходящее за дверью, — звуки, долетающие до меня, вызывают ассоциацию со всхлипываниями плаксивого ребёнка. Неужели он и вправду плачет?

Шаги… Он уходит…

Я бросаюсь к окну и, прислонясь к стене, краем глаза, стараясь не зацепить тонкие занавески, гляжу вниз. Я вижу, как по двору бредет, шатаясь и прихрамывая, одинокая стариковская фигура, низко согнувшаяся под тяжестью огромного деревянного креста, непосильной ношей громоздящегося на её спине.

Теперь плачу и я…

Ночь землю лижет. Сны по небу гонит. Кружит темнотою.

Ночь прижала к земле человека, что пробирался степною тропкою. В очи ему заглядывает. В уши шепчет. Волосы ерошит. Только не хочет он с ночью играть, дальше путь держит.

Ночь его лабиринтами темноты водит, с пути сбивает. А человек всё одно по дороге пробирается. Через ночь идёт, через степь идёт. Дорогу нужную прокладывает. Кривляется ночь, в тихом танце бешено бьётся. Над путником смеётся-дразнится. А человек идёт. Шипит ночь вослед путнику, погубить грозится, запутать тропки ему вовеки. А человек идёт.

Вот домик неказистый посреди степи вырастает, из темноты брезжит. Идёт к нему путник, впотьмах дверь шарит. Открыта дверь. Заходит. В полутёмной комнатёнке на печи лежит муж-из-колодца и жёнка его разногрудая. Смотрят на гостя.

— Признали?

— Воды-то сколько утекло. Мы уж думали — нет тебя, Кликун, на свете белом, сгноил генерал в застенках своих.

— Не такой он выходит страшный, ваш генерал.

— Как жив-то остался?

— Суждено, значит.

— А с лицом что?

Кликун облапил правую щеку, скривился и обронил меж зубов:

— Отметина.

Женщина слезла с печи и, прикрывшись ветхою простынёй, стала собирать на стол. Кликун и муж-из-колодца, опорожнив бутыль горючки, молча жевали, наблюдая, как пьяные хороводы кружатся по комнате. Наконец, тишина стала томить Кликуна.

— Мужики как?

— Худо. А бабам и того горше. Вдовами пооставались.

— Всех, что ли, перевешали?

— Не-е, кое-кого пощадили. Шоб детишек строгали. Ходят, спины чешут, до сих пор у них спины зудят, от порки прошлогодней.

— А ты?

— А меня им недостать было. Я ж в колодце.

Кликун уронил голову на стол и затих.

Он проснулся от шума, будто стучал кто. Муж-из-колодца спал, как и Кликун, головою на столе, жёнка его дремала на печи. Кликун заводил осоловевшей головой по сторонам. Снова стучали. В окне, озарённом тусклым свечением только начинающегося рассвета, билась чья-то рука. Кликун поднялся со стула и нетвёрдыми ногами шагнул к двери.

— Желанный мой!

Кликун отшатнулся.

— И тут нашла! Уйди!

— Мы теперь с тобой навеки вместе. След от поцелуя моего щёку твою украшает.

— Клеймо это позорное, вот что!