Сергей Мирный - Живая сила. Дневник ликвидатора Страница 15

Вот такое вот было сравнение, когда в чернобыле — «о Чернобыле» — в газетах читал.

Очень полезный навык оказался.

Книги

Книги в армии плохо читаются, это и до чернобыля было (и не мной одним) на опыте установлено: вроде и без дела сидишь — ждешь там чего-то обычно, и книга есть, а — не идет… Как-то действительность эта окружающая — цвета хаки замечательного — от себя не отпускает, не дает от себя уйти в книжный мир — в другую реальность…

Вот — книга Гаршина.

Купил я ее в Чернобыле — в городе Чернобыль, в универмаге.

«Рассказы».

В мягкой обложке.

Как приличный книгочей, обернул бумагой.

Газетой. Что вообще-то неприлично (типографская краска мажется), но другой бумаги просто не было.

И, кажется, читал.

Потому что когда вернулся, обнаружил на обертке-обложке, у корешка — грязь (в смысле «несколько фоновых уровней радиации») — там, где руками берешь. Обложку выбросил — книжку оставил.

…Но настолько не до нее — не до книг! — там было, что ощущение такое, как будто и в руки не брал ее вообще! Это уже после, по возвращении из чернобыля, я Гаршина всего перечитал[29]…

Кино

«Из всех искусств важнейшим для нас является кино».

Это сказал Владимир Ильич Ленин.

И то же самое сказал бы любой из нашего лагеря.

Кино — это любимое развлечение лагерного люда.

Чтоб не сказать — единственное (не считая, естественно, работу: на АЭС и разведку).

Причем учтите сразу один момент (я об этом еще пацаном в книге Зощенко прочитал): на передовую, на фронт Великой Отечественной войны, привезли авторы только что сделанное кино о войне. Надеясь, естественно, на то, что его хорошо примут. А солдаты — солдаты были, мягко говоря, очень и очень не в восторге от того, что им будут показывать войну: и так надоела, проклятая, в печенках сидит, на что б другое посмотреть… Съемочная группа очень была расстроена.

Это я вспоминал всякий раз, когда кино смотрел в чернобыле.

Вспоминал — и радовался. У нас с этим было совсем не так.

Кино в лагере показывали за генеральской линейкой.

Лагерь громадный — 25-я бригада: в несколько рядов тянутся палатки, в них личный состав обитает; перед ними — генеральская линейка (что-то вроде парадной ухоженной грунтовой дороги); дальше опушка леса — соснового.

Вот на этой опушке, на такой бо-о-ольшой поляне и был оборудован клуб.

Если вы думаете, что это здание, — ошибаетесь.

Клуб — это место. Ровное пустое место на опушке.

Если вы думаете, что там были лавки, — то опять же ошибаетесь.

Там было гениальное изобретение — канавки для ног.

Сидишь на земле, ватник или досочку — у кого что — под себя подмащиваешь, а ноги в канавке. Как на скамейке. Очень удобно.

Когда стемнеет (если известно, что будет кино: днем вывешено объявление), народ подтягивается к поляне. Идут обычно смотреть по двое — с ватниками: на одном ватнике сидят, чтоб от земли не холодно, а другой сверху на плечи набрасывают — ночи холодные. Удобно. Тепло. И сверху, и снизу. Ноги в канавку свисают. Кто-то на деревьях обустраивается, на груше посреди поляны (это вообще такое роскошное, «генеральское» место), кто-то вообще на будку-кинопередвижку залез… Курят, дымок подымается. Все комментируется, возгласы, выкрики, взрывы хохота, когда кто-то особенно удачно сказанул, — народное гулянье, одним словом.

Важнейшее из искусств.

…Я обычно наблюдал (не скажу «смотрел», времени обычно не хватало, да и нечасто мы туда попадали с нашими ночными возвращениями с разведки) — наблюдал за кино сбоку, стоя с краю с кем-то из приятелей, и сразу видел и фильм, и реакцию публики с ногами в ямах. Как-то оно объемней, полней — сочнее, что ли, — воспринималось…

Мне запомнились два фильма…

«Африканец».

По-моему, он так и назывался: «Африканец».

Кажется, французский: цветной, Африка, приключения, яркие краски… (В зоне цветов катастрофически не хватает.)

Бывшие жена и муж — парижане, — как-то они там в Африке вместе оказываются, куча приключений, все ярко, экзотично, с юмором… В конце концов оценивают друг друга по-новому, укладываются наконец спать под одной… ну, не крышей, а тентом палатки… А следующий кадр — отсвет утра на ее лице, и сквозь сон она бормочет устало-счастливо: «Ну дай поспать хоть чуть-чуть, мы ж только заснули», ибо, судя по шевелению одеяла в районе ее груди, там происходят какие-то действия… И тут камера отодвигается — и видно, что это… хобот! Слон хоботом залез в палатку, шарит, лакомство ищет, ну, и нашел… Настоящий африканец.

Посмеялись от души.

Что и требовалось доказать.

Публика, гуторя и оживленно обсуждая подробности, со взрывами хохота и перекрикиваниями между группами (дневальный от палаток: «Да тише вы, люди спят!» — «А не фиг спать, когда кино показывают!» — ночью все храбрые: в темноте ж ни лиц, ни званий не видно) — публика растекается по ночному лагерю.

Из всех искусств важнейшим для нас…

А второй фильм — японский мультик.

Цветной.

Про Хиросиму. А может, Нагасаки.

Японская семья: молодые муж, жена, дети — один или двое. Живут себе обычной жизнью, обычные проблемы: о хлебе насущном — тарелочке вареного риса то есть, — чтоб было что на стол поставить; детские шалости — и взрослые мысли: кем они станут, когда подрастут… Симпатичные люди, все им начинают сопереживать: взрослые мужики через это прошли или проходят, знакомые всем проблемы… И тут — бомбардировка! — все горит, рушится, взрывная волна, пламя — ад… То есть настоящий ад. Но герои уцелевают — они не в эпицентре, друг друга находят — счастье! — все вроде хорошо — объятия, слезы… Но тут звучит голос диктора, очень такой серьезный, «левитанский»[30]:

— Но они еще не знали, что случилась еще одна страшная беда — произошло радиоактивное заражение местности…

И вот тут — над всей этой чашей громадной, с полутысячей-тысячей людей в защитных робах — нависает вопрос — немой — никто его вслух не задает, но каждый про себя проговорил — чисто рефлекторно — «Сколько рентген?» — потому что это обычный, обыкновенный в здешних местах вопрос, и каждый его задает и слышит десятки раз на дню — «Сколько рентген?»

СКОЛЬКО РЕНТГЕН?

И — полная тишина.

Над этой громадной, обычно такой бойкой на язык чашей…

С тысячей примолкнувших теперь человек.

Черно-яз (Мат: Предисловие)

Давайте представим: один человек уронил другому на ногу чугунную болванку. Для определенности — весом 15 килограммов. Что тот ему скажет?

Ну уж не «любезный Иван Петрович, вы несколько не правы…» и т. д.

Скорей всего — он заругается.

Впрочем, уменьшим вес болванки до 5 кг: при 15 кг по ноге — речевая реакция может оказаться просто нечленораздельной. В подтверждение — анекдот о каком-то знаменитом физике.

Во время лабораторной работы студент его спросил:

— Профессор, я не знаю, какое напряжение в этой розетке — 220 или 127 вольт. И все вольтметры заняты. Как это без вольтметра узнать?

— Суньте туда пальцы, коллега, — ответствовал многоопытный профессор. — Если вас дернет и вы воскликнете «Черт возьми!», значит, там 127 вольт. А если выражение будет покрепче, там наверняка 220.

Студент помолчал задумчиво…

— Значит, тот парень вчера был после 380…

А теперь представим, что это роняние болванки на ногу — трогание 380 вольт — происходит на уровне (для определенности же) в несколько рентген в час… в несколько десятков рентген?…

А если таких мужчин «под напряжением» — «под болванкой» — сотни тысяч? — и они скучены в ограниченной зоне, перенасыщенной техникой, изо дня в день недосыпают; работа изматывающая, нервная, да просто опасная… Женщины и дети отсутствуют. Как они будут изъясняться?

Правильно.

Матом.

Часто — исключительно им одним.

«Мат для нас был то же, что щебет для птиц»…

…Я иногда жалею, что разговоры, которые я слышал и в которых сам участвовал, «упаковывались» в памяти уже в очищенном, отфильтрованном виде… Как-то не представлял тогда, что на этом непечатном (по определению) языке может существовать не только письменность (на заборах), но и литература — настоящая, стоящая литература…

Эх! Написать бы о Чернобыле — да на черно-язе жег на чернобыльском этом настоящем, к зачатию то и дело восходящем языке!.. Вот это был бы такой кусок жизни как она есть — с мясом, с кровью, с в узлы связанными нервами и вулканически тонкой коркой, по которой-то на самом деле и ходит человек, — что после этого очень многие «сильные» вещи показались бы диетическими котлетками для никогда не живших по-настоящему…