Александр Гольдштейн - Спокойные поля Страница 15

О надежде говорить кощунственно и комично, никто не вернулся, что всякому неслепцу наперед было ясно, не вернулся и автор, выжившие так не пишут. Редчайшие, противоестественные в мире том возмущения обуреваемы, понятно, не жаждой освободиться, ничего, что отдаленно напоминало бы избавление, в слове шаламовском не сыскать; вспышки протестующей воли вызваны неожиданно возгорающейся страстью придвинуть кончину, вернее, взять ее, когда ТЫ решил, не конвойные, а может, майор бунтует из-за фамилии, она у него — Пугачев. Вкратце предварительно итожим: шаламовский лагерь даже не смерть, наипаче не одна из объективно непреложных, пусть и ужасных, систем существования на свете, открывающая, стоит с ней сродниться, лазейки в некоторую жизнь, как обстоит в остальной русской лагерной прозе, но страдальческий путь к смерти, непрерывность мучений, только гибелью и оборванных. Но если это сплошное страдание, а опыт лагерный целиком отрицательный и, как то из массива шаламовского со всей горечью рвется, не имеет даже негативной цены, приписываемой экспериментам с худым финалом, если он, этот опыт, — поздно сглаживать, скажем уж прямо — никаким смыслом не обладает, то наворачивается силлогизм. Смысла нет и в страдании, ладно бы в лагерном только, в любом сколько-нибудь чистом, в любом сколько-нибудь ярком, и поскольку оно не товар, чтобы его взвешивать, доискиваясь, которое тяжелее и подлиннее — дороже (я мысль Варлама Тихоновича распространяю до крайностей, в ней же самой и лежащих), стало быть, всякое страдание отрицательно и бессмысленно, а это подрывной, опустошительный тезис, жить с ним нельзя, он и не предназначен.

Тут серия, череда импликаций, посему, опасаясь запутаться, выделю две. В тартарары летит классическая русская обожествляющая урон литература: горел и был страданьем светел — поэт о персонаже прозаика, который глухо, по-каторжански, с высоты ценностной скалы снисходя к начинающему, за благословеньем приведенному собрату, совсем еще юнцу, двух предложений не написавшему, — страдать надо, страдать, черным голосом глухо по-арестантски ему говорил, для скрижалей. В расцветный период и поздней почти вся, за исключеньем исключений, держалась этого постулата, восхваляя врачующее, животворящее, человекозиждительное, эстетически праздничное посланничество боли, соучастием в коей стяжается чистота прозревшей души. Мало того, под вопросом иерархия христианской культуры, с основой основ, искупительной жертвой Спасителя — это уж грех пострашней. Возразят: «бессмысленным», из Шаламова исходя, бывает лишь страдание подневольное, вынужденное, которому в мерзлоте, в темноте обрекают несчастных, если же сам человек в беспрекословном сознании берет его себе, повинуясь принципам личным и высшим, то иное совсем положение, никто и не спорит, иное, но попробуйте черту провести. Кому-то мнится, будто он господин своего выбора, и стоит ли разубеждать, вдребезги разбивая обман. Обнаружится, чего доброго, что гордым телом управляла безмерно превосходившая его жалкие трепыхания надобность, будь то необходимость истории, Zeitgeist или что-то еще в этом роде абстрактное, гадкое, жутчайше конкретное — поколения в полном составе съезжали с ума, отчаявшись ухватить в роковой, под занавес ими распознанной завербованности хоть крупицу самозаконного выбора, ничтожный зазор, где, среди утеснений, помещалась бы личная воля. Вот для наглядности иллюстрация. Из города Энска во Святую землю инженер прибыл по технике безопасности, семейный, сорока восьми лет, работящий, без влеченья к излишествам. А оглядевшись, вздрогнул, приуныл — профессия уплыла, быт огрубел, истосковалась нервная жена, про деньги и не заикнется. Хорошо, сокрушается инженер, ставши привратником в гастрономе, со мною понятно, но дети, это ж ради них… увы, отбились отпрыски, на дальние откочевали пастбища и путешествие намерены продолжить. Как жаль, подводит он баланс, мои невзгоды пропали даром, и все-таки, в пассивные переведенный ожидатели, я совершил поступок, отважился переменить страну — опять не то, твой марш-бросок исполнили тобой и за тебя разъятая держава, разбухшие проценты эмиграций, да мало ли причин для массовых переселений. Люди редко узнают свою участь в лицо, даже великий маг Зороастр, столкнувшись перед падением Вавилона с незримым существом, не сразу увидал в нем двойника, глаголившего ритмом и строкой: «Знай: жизнь и смерть присуща двум мирам, / В одном ты обитаешь, но преглубже / Могил есть мир другой, и тени там Всего, в чем жизнь и разум на земле, / Таятся до посмертного слиянья!» Такова безотрадность Колымских рассказов.

Оправданием никчемных претерпеваний не послужит ли писательская задача, исконная обязанность словесно запечатлевать тягостные извороты и положения, литературе чем хуже, тем лучше, что испытано многократно, со множеством вытекающих. Роман умер, определяет жестко Шаламов, в результате еще Мандельштамом диагностированных незадач: conditio sine qua non жанра, залог мощи и славы его — внимание к неприкосновенной индивидуальности, к биографическому сюжету и мифу, которых стройное возведение, в сознании долга перед историей и в столь же твердой уверенности, что инструментом история обеспечит, ибо в независимых особях весь ее интерес, — которых возведение почиталось святым правом и целью человека культуры, человека исторической жизни. Новый век, уж простите банальность, я коротко, для связности изложения разве что помяну, новый век смял, расшелушил индивида, сбил его в кучу, предельно обобществив биографии, и выбор раздавлен громадными числами общей судьбы, общей в неразличаемо гуртовых обстоятельствах смерти (одним из первых или первым утрату неповторимой европейской истины смерти прозрел на порубежье мира Рильке в «Записках Мальте Лауридса Бригге», верлибре одиночки-стихотворца в Париже, отныне и присно не приспособленном к раздробному одиночеству умирания, а сколь самородно, сколь чувственно-лично истаивал предыдущий датчанин, мечтательный, даровитый, бесконечно усталый с рождения несчастливец Нильс Люне, кончаясь по образу созидателя своего, Йенса Петера Якобсена, гордой свечи что во тьме, что под солнцем). Роману, стучит кайлом Шаламов, нечего делать с барачною хмарью и скопищем, роман исчезает, теряется в однообразии изможденных костей, а никакого иного романа, ни одного из тех видов его, ни одного из тех его языков, что возникли тогда и потом в ответ, в обход, в отрицание, в игнорирование, в другой плоскости, разрешающей не учтенные низвержителем сцепленья высказываний, — никакого иного романа Шаламов, угадав колчан новых стрел, не желает и ни в каком ином не нуждается, нуждается ровно в обратном: как бы покрепче заколотить крышку гроба, куда затолкал отвергнутый им способ речи. Но пасует и целиком литература, непригодная к изображению этого мира, в науке риторике не указано, как подступиться к нему.

И в этом единственный шанс — прибыль рождается из убытка. Если бесплодна литература, значит, ей надо поискать душу живу вне устоявшегося благочиния, там, где, трезво усвоив свою недостаточность, она возьмется за то, с чем не справляется, и, уже без гордыни, но и слабости не стыдясь, в этой слабости почерпая достоинство, выразит себя как литература недостаточная, несправляющаяся. Гениальность Шаламова, а к Варламу Тихоновичу применяясь, слово это слух не режет, вот этого именно качества, свойства: отказавшись заниматься (традиционной) литературой, он письменность обрел за гранью ея.

Шаламовский метод, метод безостановочного вытеснения, выдавливания материала, отчасти близок старинному измерению веры, он «абсурден» и не приводит к окольному появлению литературных признаков. Колымские рассказы — не литература (а Шаламов не автор); это спокойная, нимало не истеричная констатация несостоятельности литературы после того, с чем пришлось повстречаться обширному слою людей («я не пишу и рассказов — вернее, стараюсь написать не рассказ, а то, что было бы не литературой»). Отзвук смысла настигает с другой стороны, не из литературы — из пишущего человека, чей неизвестно кем установленный долг заключен в даровании какого-то примера, самим незатребованным и бесцельным, лишенным телеологии письменным действием. Что это за пример, я не знаю, но предположим, что пример как пример, безотносительно к его содержанию, имеет самостоятельное и, конечно, ненужное поприще.

Он родитель новой прозы и философ ее, обогнавший десятилетия, поэт в исконно греческом значении «делателя». Претерпеватель, взятый свидетельствовать с открытыми жилами, та напророченная недоверчивым носатым монахом во власянице летописная служба, чтобы монах убедился. В этом случае свидетельство становится документом, не прозою документа, а прозой, проросшей как документ. Лефовская, авангардная выучка, опора на факт скрестилась с необычайным в своей костоломной обыденности опытом факта и навыком спонтанного выражения: первая мысль — лучшая мысль, ибо продиктована торопливостью высказать главное, успеть что-то сказать, пока глыба не скатится. Сизиф и в тысячный раз тащит в гору камень, как в первый. Шаламов — русский Сизиф, обратившийся в камень.