Алексей Шельвах - Приключения англичанина Страница 15

«Виконтесса в отлучке. К утру вернется, – утешила Мадлен и за руку, как мальчика, подвела к очагу. – Ваш конь в конюшне. Латами и прочей арматурой занимаются слуги. Ни о чем не печалуйтесь. Посидим в ожидании, послушаем Гаваудана».

Болдуин подвинулся, освобождая место для сэра Ричарда:

«Молодец, что приехал. Потерпят, потерпят крестовые. Шотландский король юн, вот и стремится первенствовать, а тебе это зачем? Следует быть рассудительнее в нашем с тобою возрасте».

Что же за издевательский этакий Болдуин? «В нашем с тобою возрасте!..» Да я же тебя переживу, да я жениться надумал, да я...» – хотел осадить панибрата, но вмешалась Мадлен:

«И вовсе не в поход крестовый собрался сэр Ричард, а в Англию, сражаться за Хартию вольностей. И очень куртуазно с его стороны, что нашел время заглянуть. Знакомство с виконтессами еще никому не вредило».

Схватила со стола кувшин, налила вино в глиняную кружку и подала сэру  Ричарду.

Польщен ея вниманием, горделиво приосанился. Смущен ея же заступничеством, скромно в плащик закутался. Но украдкою и осматривался: жилище хотя и просторное да худо обжитое. Ковры на стенах дырявые. На полу пуки соломы. Сидят все на сундуках. Под пиршественный стол приспособлен табурет, а на оном, кроме корок хлебных заплесневелых и одной рыбки вяленой величиною с наконечник стрелы, – более ничего.

«Осторожнее, не разбейте, – сказала Мадлен. – Последняя целая. Закусывать тоже нечем. Виконтесса вся в духовном.»

Хихикнула и села бок о бок с Гавауданом, проклятье.

Выдул кружку кислятины – брр – и стал потаскивать с табурета хлебные корки. Не ел же со вчерашнего вечера! От жалости к себе, пожилому (прав, конечно, Болдуин) и одинокому, прослезился сызнова.

Никто не заметил. Гаваудан настраивал инструмент, водил носом по струнам. Болдуин, затаив дыхание, ожидал песен.

Но хмельная Мадлен долго молчать не умела и вопросила развязно:

«Что же это вы, сэр Ричард, вина в рот набрали и не повествуете о своих злоключениях? Слуги нашли вас у ворот. Вы бултыхались в луже, тщась извлечь из-под панцыря пиявицу или некоторого, хи-хи, гада. Сие от переутомления. У вас был трудный день: как-никак сражались с великаном и победили его. Я свидетельница, хи-хи.»

Пропустил пустословие мимо ушей. Дерзая прослыть нахалом, налил себе собственноручно. Опорожнил, налил, опорожнил... Стал воображать, какая же она, виконтесса? Желательно, чтобы не первой молодости, но с крепкими титьками и таким же задом, власы как мед, глаза как лед и без истероидного в оных блеска, каковым ослепляют юношество пресловутые. Но, судя по всему, виршами увлекается виконтесса в ущерб содержанию замка. Ладно, в Нортумбрии суровой дурь из головы выветрится. Да пускай читает свои свитки, с хозяйством я и один управлюсь, вот отстоим Хартию – досуга будет сколь угодно, заведу мельницу, кузницу, трехпольную систему севооборота...

«По какой же надобности отлучилась хозяйка?» – спросил, уже начиная раздражаться. В самом деле, когда же явится?

«Понимаете, – сказала Мадлен, – виконтесса выехала навстречу мужу. Муж охотился в лесу довольно далеко от замка, и, вероятно, ему стало плохо. Он вообще подвержен обморокам, болезненный такой муж. А тут еще буря. Наверное, пережидали непогоду под сению древес, а в сей час уже скачут к дому.»

«Муж»? Сначала решил, что ослышался, однако слово сие прозвучало и во второй раз, и в третий... То есть как это? Замужем, стало быть, виконтесса хваленая? Но зачем же тогда советовали ему свести с нею знакомство? Дабы в дурацком положении оказался! Кто же инициатор подвоха? Закипал, персты смыкались в кулак. Мадленка, что ли, отмстила таким хитроумным способом за неуважительное к себе отношение? Экая нелепица, право. Это Гаваудану муж не помеха, – вежество рыцарское воспрещает мужьям ревновать к трубадурам, вот и осмеливается виршеплет анонсировать свою любовь везде и всюду. Сэр же Ричард попал впросак.

Меж тем за табуретом разговорились об охоте. Ведь именно на охоте гибнут нынче короли и принцы, мужья и старшие братья, не говоря уже о рыцарях, добившихся снисхождения прекрасных замужних дам. Сия прискорбная статистика вызывала треволнение у собеседующих. Жестокий век.

Но в охоте сэр Ричард знал толк! Охотился во всех местностях, где воевал, используя даже кратчайшие перерывы в сраженьях, чтобы из тяжелого английского лука подстрелить анталопа или бонакона, копием прободать парандруса или вервекса, мечом зарубить мантикору или оноцентавра. Вниманием собеседующих завладел однако трубадур:

«Мы охотились в лесу герцога такого-то. Я отстал от кавалькады, ехал вдоль ручья и вдруг...»

«Великан!» – вскрикнула Мадлен.

«Отнюдь. Как раз невеликий, но чрезвычайно симпатичный бобр встал поперек стези и, вообразите мое замешательство, плакал! Слезы так и струились по мордочке из грустных глаз его. Явно сей тревожился, что копытами коня моего повреждены будут водозапрудные постройки вкупе с жилищами данной популяции... Не скрою, я был обескуражен, сам зарыдал и поворотил коня.»

Гаваудан умолк. Мадлен к нему придвинулась.

«Эх, – сказал Болдуин растроганно, – преподают же пример человечеству сии трудо- и братолюбивые зверушки!»

А сэр Ричард превесьма развеселился. Забыл гневаться! Лишний раз удостоверился в никчемности трубадура. Даже в охоте не сведущ. Всякому же зверолову ведомо, что ятра бобра применяются в медицине. Для добычи оных особые обучаются охотники. Так вот, окружен будучи сими охотниками, бобр отгрызает у себя ятра, самоуничижением таковым, паче гордости каковое, давая понять: «Нате, сволочи, подавитесь!» Причина плача вышеупомянутого зверка в том заключалась, что невежду счел заядлым звероловом и зря совершил отчаянную поступку. Злощастный бобр! Тщетное геройство! Не трубадур, а трепло.

Покуда решал, уличать его или пощадить, за табуретом оставили тему охоты. Болдуин приподнял кувшин – оный оказался уж пуст. Захныкал:

«Вино все выпито. Как бы послать Ивана в деревню.»

Мадлен закричала в коридор:

«Иван! Иван!»

Гаваудан поискал на себе кошель, нашел, раскошелился. Болдуин тоже не оплошал, высыпал на табурет несколько мелочи.

Сэр Ричард было дернулся с места, негоже пить на чужие, но где его вещи понятия не имел.

«Да сидите, сидите, – сказала Мадлен. – Сего дни вы достаточно отличились. Мы вас чествуем сего дни.»

Появился этакий заспанный, этакий детина, этакий Иван.

«И чего не спится? – ворчал. – Уж заполночь. И ты, дед, – обратился он вдруг к сэру Ричарду, – спал бы. Поди, замерз, в луже-то лежа? А чего искал промеж ног, пиявицу, да? Умора. Мы с Жаком идем, а ты в луже. Перебрал, что ли? Насилу заволокли в замок.»

Мадлен отвела его в сторону, вручила деньги и кувшин.

«Ладно, счас принесу, – пообещал Иван. – Одна нога здесь, другая там.»

Уже на выходе обернулся к сэру Ричарду:

«Не стремайся, дед, похмелишься.»

Сызнова уселись за табурет.

«Гаваудан, ну исполните же что-нибудь, покуда суд да дело», - обратился к трубадуру Болдуин.

«Ну что же, – сказал трубадур, – попробуем», и запел.

Сэр Ричард еще не опомнился от возмущения, произведенного в нем распущенным простолюдином, покуда возмущался мысленно, пропустил начало, а когда прислушался, услышал следующее:

«... и помнил девушку по имени Татьяна, волосы как мед, глаза как лед,

и просыпался в государстве с башней Вавилонской, с местом лобным,

где всего круглей земля (да и алей), с гробницами гранеными и атомной царь-пушкой, –

клоп, как черепашка, удирал по зимней простыне, будильник разорялся:

«дзынь-дзынь-

дзынь» – о муки дзен-буддизма!

просыпался, значит,

в понедельник утром, в середине

семидесятых.

И озарялся, что опять, опять опаздывает!

Нет, если натощак, то – успевает.

В гортранспорте, с ахиллами и гекторами в давке,

вчерашним виноградом дышащими друг на друга, общую судьбу с

пролетарьятом

не сразу осознал.

И в цех входил, дичась...

Но и пролетарьят в свои ряды не сразу принял,

мужи с фамилиями птичьими, звериными, оканчивающимися на -ов, -ев,

или -енко.

Вотще во вретище стоял покорно за станком токарным!

Семь лет, и еще семь, – и еще семь!

потребовалось, чтобы научился стаканы опоражнивать на равных.

И заслужил доверие.

В метелице металла по макушку,

Нарцисс, в зеркальные болванки нагляделся!

В уме центростремительно творил – ни дня без строчки –

а на людях записывать стеснялся. Заучивал, чтоб дома записать.

И помнил девушку по имени Наталья, волосы из каменного угля, а глаза...

В гортранспорте, как в невесомости – о грозди алканавтов! – возвращался с

производства.

Яичницу сжирал как в страшном сне – в течение секунд.