Алексей Шельвах - Приключения англичанина Страница 16

производства.

Яичницу сжирал как в страшном сне – в течение секунд.

«Немного подремлю», – и на диване дремал в сторону смерти...

Нет, вскрикивал и вскакивал! Садился за бумагу.

Чернилами поил большие сивые поэмы. Понукал их: «Н-но, заветные!.. А

ну пошли в

далекое от масс, но тоже, тоже семантическое поле!»

Так-то удовлетворившись,

шел в детский сад при жирном, как свинья, журнале, –

там раз в неделю мэтр устраивал смотр монстров. Мэтры ведь и монстры,

в двух словах, –

история словесности советской

середины семидесятых..

Любимый я,

а помнишь, как на семинаре молодых приматов, проводимом в храме муз,

с трибуны в кои веки декламировал

свои творения?

Потом в кабак спустился, и манили мэтры палками похвал: «Способная

горилла, но –

горилла!»

На четырех ногах был в хлам, и хам, и полз, рожденный поздно,

и с мэтрами, и с монстрами обменивался комплиментами, как в комнате

кривых зеркал...

Все разногласия с тоталитарным строем

исчерпывались тем, что не печатают твои творения? Не стыдно ли?

Не стыдно.

Вил вервие шагов обратно к дому,

предтеча, крестики мороза на ресницах,

на ложе сна ложился, и жена дышала в спину. Или - нет,

брала весло жена, гребли, и клоп, как виноградина гнилая,

на простыне подпрыгивал.

И помнил девушку по имени... и вдруг

о смысле своего существования задумывался. Не умел осмыслить

свое существование! Неужто ради чепухи чернил

посмертных

и существую?

О, вскрикивал и вскакивал! И сызнова садился за бумагу –

зачем?

Так продолжалась, продолжалась, продолжалась

жизнь некоего одного из многих...»

Ох, что-то ничего не понял сэр Ричард, выслушав вирши сии. Зарапортовался трубадур, двух мнений иметь не можно. Ничего не понял и вопросил саркастически:

«Ну и кого же из присутствующих очаровали вирши сии?»

«Мне очень пришлись по душе, – признался Болдуин. – Трудно остаться равнодушну к трагическому мировосприятию нашей европейской молодежи. Вдумайтесь в череду тропов, не часто уклюжих, но всегда пережитых личностно!.»

«Да не во что вдумываться, – не уступал сэр Ричард. – Уши вянут. Претенциозно и несуразно. Автор, кстати, и сам это чувствовал. Почему, например, использовал в своем тексте имена варварские, а не простые, привычные: Мелисанда, скажем, или Розамунда? Отвечаю: ловчился не одним, так другим способом остаться в памяти слушателя. Но ведь и не выговорить: Наталь-йа, Тати-йана! Что же касается юношей: хороший крестовый поход, и вернутся сии бодрыми и деятельными».

«Ежели вернутся», – парировал Болдуин.

«На войне как на войне», – развел руками сэр Ричард.

«Но не всем же быть Бертранами де Борнами, – не унимался Болдуин. – Потерянное сие поколение...»

«Поколение!... Все юноши от сотворения мира – потерянные! Находят себя лишь те, кто себя ищет. Таковых же во всяком поколении на перстах перечесть можно... »

«Давай однако поговорим о сих конкретных виршах».

«О сих конкретных? Ты ведь знаешь, я солдат... Но со школы рыцарской еще помню определение прекрасного... погоди, как это там?.. «созерцание бесконечного в конечном», так ли?»

«Несомненно смысл искусства заключается в усилии приблизиться к бесконечному, воспроизвести блеск его... по возможности», – подтвердил Болдуин.

«Вот-вот. И ежели честен пиит, то и старателен в отделке виршей. Сей же Гаваудан тщеславится, более озабочен выглядеть, нежели быть, а уж как сплетена канцона – дело для него десятое. Вдобавок, промашки мастерства норовит представить изыском оного!»

«Г-м, тебя, стало быть, занимают взаимоотношения этики и эстетики? Forma и formositas... связь между сими понятиями завещали нам древние! У Алкуина, твоего соотечественника, в трактате «De Rhetorica seude vertutibus»...

«Алкуина не читывал», – уж отнекивался сэр Ричард, надоело ему, голова шла кругом.

«А мне, – настаивал Болдуин, – мнится, что автор как раз произвел чистосердечное излияние своего лирического «я». Не героично ли жертвовать красотами стиха ради искреннего излияния?»

«Ладно, довольно о сем предмете, – отрубил сэр Ричард. - Когда же принесут вино?»

И вдруг получил пинок в щиколотку! Воззрился гневно на присутствующих и уразумел, что Мадлен с Гавауданом, беззвучно хохочущие, пинают друг дружку ногами под табуретом, ему же досталось, увы, по ошибке. Гаваудан держал под табуретом еще и руку.

«Вот, значит, какая у него поэзия? – процедил сквозь стиснутые зубы. – Героическая, значит? Гаваудан, что же я не встречал вас на полях сражений? Участия вашего в ристалищах также не припоминаю. Вместно ли героическому пииту воспевать лишь чужие успехи? Я, кажется, к вам обращаюсь! Отвлекитесь!»

Гаваудан отвлекся и, не переставая улыбаться, отвечал:

«О да, работу спортивного комментатора нельзя, конечно, назвать творческой, но она много мне дала, я научился быть лаконичным. Позже моя поэзия усложнилась, пришли другие темы. А троицу вашу я всегда выделял. Где они теперь, Малютка Эд и... как его... ну ладно, забыл... что с ними сталось? Вместе вы здорово играли. Эдвард, кстати, иногда пропускал тренировки – известно ли вам, для чего? Чтобы при дворе Алиеноры Аквитанской послушать тогдашних молодых. И я поражался тонкости суждений сего внешне простоватого...»

«Ну, ты!.. – сказал сэр Ричард, поднимаясь, – плащ упал, белели проклятые подштанники (и плевать). – Эдварда не трожь!»

Но хотя и встал, и с воинственным видом, но решимости в себе не чувствовал, а чувствовал лишь усталость.

Сел, уронил кулак на колено. Огонь в очаге мигал, мигал.

«Что с вами? – вскричала Мадлен. – Вам нездоровится? Не следует в вашем возрасте толь распаляться!»

Тут в коридоре зашуршали соломою. Ворвалась, тявкая, собачка. Вошли виконт с виконтессою. Следом шел Иван с кувшином и рассказывал:

«Насилу-то заволокли в замок. Все пиявицу искал на себе. Умора».

Женский смех в ответ прозвучал толь низко и хрипло, что сэр Ричард вздрогнул.

И руки задрожали, и ноги. Пред мысленным взором возникло дрожащее сизое поле, дрожащая белая башня. На скаку оборотился – не было сзади подруги с красным от ветра лицом. Зато собачка завозилась как назло возле ног сэра Ричарда.

Болдуин и Мадлен со свитками в руках двинулись навстречу хозяевам замка.

«Виконтесса, не откажите в удовольствии, – лебезил Болдуин. – Вы неоднократно высказывали желание иметь в библиотеке «Etymologiarum» Исидора Севильского.

Из мрака прозвучало нечленораздельное.

«А у меня, – перебила Мадлен, – подарочек тоже неслабый. Вот, милая, чмок-чмок, заполучи «De imagine mundi» Гонория Августодунского. Ты рада? У нас для тебя приготовлено еще кое-что».

Выдвинул подбородок, приготовился встать для знакомства.

«Знакомьтесь, – тараторила Мадлен. – Это Гаваудан, покуда не очень знаменитый, но жутко талантливый».

«А кто сей? – спросил хриплый голос и – о Боже милостивый! – сэр Ричард едва не упал с сундука! – пред ним стояла карлица, плосколицая, с крюковатым носом, за кончиком коего следили оба выпученных глаза. Хилые ручки из огромных воронкообразных рукавов тянулись к сэру Ричарду. Вскочил, вспомнил, что плащ на полу, нагнулся, стал шарить – проклятая собака утащила, не иначе! Стоял в неприглядном белье, без оружия...

«Кто сей?» – повторил голос. Мадлен шепотом пояснила. Лицо по мере слушания осклаблялось, блеснули при свете очага янтарные (гнилые) зубы.

«Великана победили? – неотрывно глядела на кончик носа своего. – И теперь на родину собираетесь? Carere patria intolerabile est».

Не ведал, что и ответить. Отвращение, преодолеть каковое не находил силы, не позволяло поднять взор. Мадлен подхватила под руку, усадила на сундук.

«Что она сказала? – спросил, задыхаясь. Мадлен перевела.

«Каков же муж? Где он? Почему в тени?» – размышлял в смятении.

Расселись за табуретом и распознал мужа, сей, в подростковом панцыре, кивнул учтиво.

«За что пьем? – бодро сказал Болдуин, коему Иван из уважения к авторитету налил первому. – Предлагаю за поэзию. Вы еще услышите, виконтесса, какие славные вирши плетет Гаваудан. Также сгораю от нетерпения узнать, что сочинили за последнее время вы».

«Mellius canes colluto gutture», – отвечала. Мадлен, заметив взгляд сэра Ричарда, перевела на ухо.

«Теперь, дед, твой черед, – Иван подал кружку сэру Ричарду. – Не задерживай общество».

Молча, залпом выпил.

«А я пью за сэра Ричарда! – воскликнула Мадлен. – За успехи его воинские и счастие в жизни личной!» – поставила кружку и громким шепотом сообщила виконтессе: «Сэр Ричард у нас одинокий мужчина!»

«Penelopen ipsam, persta modo, tempore vinces», – было ответом. Мадлен захохотала и не перевела.

А сэру Ричарду было уж все равно. Сидел с разинутым ртом. Срочно требовалось на свежий воздух.