Юрий Иванов-Милюхин - Соборная площадь Страница 15

— По сколько? — откликнулся я.

— По четыре тонны. Есть?

— Еще не брал.

— А чего тогда спрашиваешь? — возмутился купец и, не дожидаясь ответа, побежал дальше, к цыгану с Аркашей.

Купцы часто брали у нас ваучеры на комиссию, то есть, мы отдавали чеки без предоплаты. Они набивали пакеты из сотни–другой штук, отчаливали в известном одним им направлении. Это мог быть остановившийся в гостинице богатый купец со стороны, или один из коммерческих банков втихаря заключал выгодную сделку с приватизированным предприятием, в то время как остальные конкуренты балдели от безделья, сидя на голодном пайке в закрытых офисах. Через два–три часа, а то и на другой день, купцы разносили бабки за взятые на прокат ваучеры. Не было ни одного случая, чтобы кто–то кого–то обманул или кинул. Абсолютное доверие, гарантированное «словом базара», полный расчет. Однажды доморощенные купцы разнюхали, что в гостиницу «Московская», что на Большой Садовой прибыл парламентарий из Тюменских нефтяных «русских эмиратов». Мы уже были наслышаны о том, что за ваучер в тех далеких краях дают новые «Жигули» — так много зарабатывали нефтяники после перехода промыслов из государственных в частную собственность и такие высокие обещали им дивиденды. Двое самых отчаянных, богатых ваучеристов с базара рискнули испытать судьбу. Но вскоре вернулись разочарованные. Во–первых, самолет туда и обратно обошелся в крутую копеечку, во–вторых «жигуль» этот можно было выволочь из дремучей лесотундры только вертолетом, что делало его золотым в полном смысле слова. Единственным утешением послужило то, что брех оказался не напрасным. Значит, цена на чеки все–таки поднимется до должного уровня. Мы об этом знали давно по комментариям по телевизору приближенных к высшим сферам власти известных экономистов, хотя верили мало. Резкого подъема цены на чеки в обозримом будущем не предвиделось. То август девяносто первого, то октябрь девяносто второго, то арест спикера госдумы, то изгнание генерального прокурора или главы правительства. В то время Чубайс больше походил на рыжего «мальчика для битья». И все–таки надежда не покидала нас. Ведь, с подъемом цены на ваучер резко увеличивался разрыв между куплей и продажей, что принесло бы ощутимые доходы.

Так вот, парламентарий из Тюмени не стал мелочиться, а сразу предложил нашим купцам двадцать тысяч за чек. Тогда мы их сливали даже москвичам максимум по четыре тысячи. А чеки волокли на базар мешками, особенно с периферии. Деревня снаряжала одного гонца, тот в выходные или в будние дни спешил в Ростов. Целую неделю купцы как с ума посходили, они рвали ваучеры из рук. В конце концов, цена на них поднялась аж до девяти тысяч. И это практически в самом начале приватизации. Мы тоже как цыгане мотались за каждым потенциальным клиентом, догоняя платежку до шести — семи тысяч. Заметив, что мы толстеем от распиханных по карманам денег, как Карлсоны, которые живут на крышах, народ начал придерживать ценные бумаги. Люди, отдававшие чеки за бутылку вина, вдруг поверили в проводимый правительством экономический эксперимент. Приток ваучеров на рынок практически иссяк. Этот бум, когда все перевернулось с ног на голову, продолжался дней восемь. Потом еще примерно неделю мы не могли купить ни одного чека. Народ затаился. А после все снова покатилось по накатанной колее. Но дело в том, что когда мы узнали, по сколько купцы сливали ваучеры тюменскому парламентарию, мы как один сели на задницу. Вот это они нас пограбили. Покупали сто чеков за пятьсот — шестьсот тысяч деревянных, а продавали за два миллиона. За один день полтора — три лимона навара минимум. Неплохие «Жигули» тогда можно было купить за два лимона. С того момента, кто из купцов был при деньгах, с чеками завязал навсегда. Изредка из подкатывавшего «Мерседеса» или «БМВ» вылезает вроде бы знакомый господин в черных очках и в белых носках, поздоровается, поговорит о том, о сем на привычном базарном жаргоне, и укатит. Да еще по телеку вдруг увидишь передачу про круиз по Средиземному морю и среди бриллиантово–развязного общества на верхней палубе снова вроде бы знакомого господина. И все.

Я постукал сапогами друг о друга. Сквознячок, едри его в корень, низовочка с близкого Дона. Сбегать бы хлебнуть горячего супчику в кафе на Буденовском, но еще ничего не заработал. Цены после Нового года, скорее всего, тоже подпрыгнули вдвое. Так что после «Амаретто», «Кэмела» и копченой колбаски пора переходить на пакетный суп с чайком и на вонючую «Астру». Ладно, еще не вечер. Геля сказала, чтобы держался. Тьфу, ладняй горбатого к стенке.

Из толпы отделился квадратный кривоногий мужик в брезентовом плаще поверх овчинного тулупа. Вылитый лубочный пастух, или скотник с советской молочно–товарной фермы. С полчаса он сочно шлепал лошадиными губами, напряженно всматриваясь в табличку на отвороте моего пальто. Чтобы не мешать отыскивать знакомые буквы, я торчал на месте деревянным истуканом. За это время пальцы на ногах успели прирасти к носкам, а носки в свою очередь к стелькам. Но я продолжал терпеливо делать стойку. Бывало, невзрачный клиент прятал под замусоленной телогрейкой предметы из до сих пор не найденного официальными властями клада разбойника Стеньки Разина, а господин под бобровой шубой — литровую банку медно–никелевой мелочи шестьдесят первого года выпуска, которой у запасливого русского народа было чуть ли не по ведру почти в каждой квартире.

— Та–ак, тут не написано, — наконец промычал мужик.

— Что вас интересует? — быстро наклонился я к нему.

— Там не написано.

— Я беру все.

— Все?! — пастух недоверчиво приподнял тяжелые брови.

— Показывайте, я помогу вам сориентироваться.

— Как? Со…?

— Разобраться. Если что–то интересное — куплю, если нет, подскажу, что делать дальше.

Мужик потоптался на месте, подозрительно осмотрелся вокруг. Затем поднял вверх маленькие остренькие глазки. В пору учебы на курсах экстрасенсов, с нами проводили специальные занятия по защите самих себя от ограниченных людей, потому что именно они оказывали на психику наибольшее давление. Я втянул воздух в себя, мысленно произнес коротенькое, врастяжку: «а–а–а-у–у–у-м–м–м».

— Коробку железную на базу откопал, — придвигая лицо ко мне, доверительно сообщил мужик. — Ямку для столба рыл, чтобы корову привязать. Летом еще. А там коробка.

— Ого! Ну, ты даешь, — принял я свойский вид, естественный в таких случаях прием, могущий дать положительные результаты. Только бы не спугнуть неосторожным «ученым» словом, либо резким движением. Передо мной — живое доисторическое ископаемое. Спроси сейчас, мол, полную золота! И он замкнется, уйдет. — Пустую?

— Какую пустую. Полная, — бегая глазами по мне, зачастил пастух. Он сразу перестал видеть окружающий мир, доверился только мне. — Кресты, эти… беленькие медальки, деньги бумажные, колечки, ножик. Ножик я себе оставил, порося заколол. Удобный, ручка тяжелая, с орлами.

— А кресты?

— Кресты со мной, все четыре. Один желтый, у другого кружок посередине желтый с мужиком на коне. А два белых. Медальки с колечком тоже прихватил.

— Брешешь.

— Вот те крест, — пастух, озираясь, перекрестился. — Чего мне брехать. В кармане в тряпочку завернуты.

— Покажи.

— Прямо тут?

— Давай в магазин зайдем, а то увидит кто.

— Давай. От греха подальше. В уголок где, — он засеменил за мной в раскрытые двери продовольственного магазина, продолжая сыпать словами. — Дед мой еще до войны купил дом, пятистенок, на высоком фундаменте. Не саманный, из дубовья, тесом обшитый. Тыщу лет простоит. Сказывают, богатый казак жил, раскулаченный. Сами–то мы с севера, вологодские. В голодные года перебрались на Дон. Я ничего не помню, маленький был. После войны вовсе на отшибе остались. Хутор разъехался кто в город, кто на Маныч. Ни электричества, ни радива. Школа за десять верст, какая учеба. Подрос, в пастухи подался. Да…

Мы вошли в магазин. Краем уха я слушал ясную с первого взгляда биографию мужика, на ходу придумывая программу последующих действий. Именно такие ограниченные люди оказываются самыми несговорчивыми. Не видя дальше собственного носа, они полагаются больше на развитую, как у зверей, интуицию. Она редко подводит, хотя не приносит дохода. Я знаю многие семьи, которые владеют дореволюционными изданиями Достоевского, Толстого, Александра Дюма. Даже прижизненными фолиантами Пушкина, Лермонтова. Так и хранят десятилетиями абсолютно не нужные им сокровища. Как собаки на сене…

Народу в магазине, как всегда, было мало. Я провел мужика в угол, к зарешеченному окну, под подоконником которого стоял хромоногий стол. Мужик торопливо вынул из–за пазухи чистую холстину, раскатал на столешнице и уставился на меня. Четыре скрепленных одной колодкой георгиевских креста, казалось, только что отчеканили на царском монетном дворе. Сохранность каждого ордена стопроцентная. Ни спилов, ни вмятин, ни даже царапин. Сидя верхом на вздыбившемся коне, Георгий Победоносец вонзал копье в тело трехголового Змия. Знак " N» перед цифрами тоже отсутствовал. Это могло означать только одно, что полного «Георгия» воин получил до русско–японской кампании. Маленькие номера на конусообразных поперечных крестовинах подтверждали это. Я приподнял край холстины, с благоговением потрогал издавшее мелодичный звон сокровище. Орден первой степени был золотым, у второй степени золотом отливала лишь середина. И вдруг понял, что совершил ошибку. Выражение лица следившего за мной мужика изменилось не в мою пользу. На нем отразилась алчность. Я поспешно опустил холстину на столешницу, одновременно натягивая маску безразличия. Поковырял пальцами серебреные медали «За храбрость», «За усердие». Затем взял золотой ободок. Но он оказался не простым кольцом, а мужским именным, тонкой работы, перстнем с вензелями, с необычайной чистоты бриллиантами по ноль–два, ноль–три карата в тех местах, где переплетались золотые толстенькие проволочки. Перстень вспыхнул, засверкал всеми цветами радуги на проникающем в окно скудном зимнем солнечном свете. Под этим сиянием я с трудом разобрал наложение друг на друга буквы «Е» и «В», почти, как Екатерина Великая, а может, какой–нибудь Евлампий Воронцов. Изделие оказалось большеватым даже для моих не столь тонких пальцев.