Юрий Иванов-Милюхин - Соборная площадь Страница 16

— Во, видал чудеса! — мужик жадно облизал губы. — Дома еще такие припрятаны, на полпальца. Но там не эти… как их…. Тут зерниночки, а там по одной крупной. Я на заходе солнца, когда лучик угасает, поднесу к окну, горница прямо светом наливается. Бывает, когда в утреннем тумане коров пасешь, и вдруг над рекой свет горбом. Вспыхнет, задрожит. А потом и солнышко покажется. Роса опять же на траве, на цветках, вот как на кольце, зернышками рассыпана.

— Сколько ты просишь за все? — сдерживая внутреннюю дрожь, как можно спокойнее спросил я.

— А нисколько, прицениться принес, — как обухом огрел меня отказом мужик. — Деньги мне платят немалые, молочко свое, мясцо тоже. Все есть. Люди, смотрю, голодают, последнее на базар тащат, а у нас достаток. Дочке токмо помогаем, в Москве она, на фершала учится. Старуха — мать с печки не слазает, валенки есть. У меня сапоги сыромятные, резиновые, у хозяйки то ж. Лектричество лет пять, как провел, телевизер колхоз подарил. Вот дочка замуж выйдет, пусть сама и решает.

— Что ж она, с тобой будет жить? В захолустье, — я едва унимал окрасившую скулы в красный цвет, вспыхнувшую в груди злобу. Хам, быдло, ни себе, ни людям. Отдал бы в музей, коли невмоготу порадовать солидного коллекционера, умного мужчину из общества. Имя героя воскресил бы, славу отечества. Телевизер…. Какая польза от примитивного мужлана обществу, какой след он оставит, сидя Кащеем на сокровищах, ведрами выдаивая молоко из колхозных коров! Именно такие разграбили наше родовое поместье, превратив меня, потомка старинного дворянства рода в Ивана, не помнящего родства. Дорвались до власти, раздербанили. Дальше что? Ни–че–го. Мозгов не хватило. — Она уедет в город. А чтобы жить в городе, нужно иметь квартиру.

— Купим, — нетерпеливо отмахнулся мужик.

— Ты знаешь, сколько она стоит? Несколько миллионов рублей.

— Сколько бы ни стоила. И машину ей купим, и дачу. Хоть в Москве, хоть у турков. Денег накопили. Я получаю, да жена. А при Горбачеве по восемьсот рубликов отваливали. Все в товар вложены: в скотинку, в парники, в пасеку. Успел, не остался с голым задом, как другие, которые в бочках держали. Чуть цены подпрыгнули, сразу и вложил. Было такое. На ваших заводах, поди, по двести рублей платили.

— Значит, продавать ничего не будешь?

— Не-а. Медальки, если хочешь, купи.

— И сколько ты за них просишь? — повернул я к хитрому пастуху красное лицо.

— А ты цену назови, я и скажу, подходит или нет. Тут, мил человек, полюбовно надо.

— Две тысячи цена твоим медалькам, — назвал я самый низкий предел.

— И то ладно. Забирай, они мне ни к чему. Кресты домой отвезу.

— За кольцо сколько просишь?

— Сколько дашь, а я прикину.

— Тридцать тысяч.

— Не-е, не годится. Я ж видал, как у тебя глаза разгорелись. Пускай полежит еще, не помешает.

— А сколько ты хочешь, миллион? — наконец вышел я из себя. Пастух бесил своими интуитивными подсчетами.

— Миллиона не прошу, а тридцать пять тысяч рубликов как раз, — неожиданно ляпнул тот. Видимо, интуиция тоже имела предел. А может, мой нервный вид спутал ему все карты.

Я полез за деньгами. И эта покладистость оказалась новой ошибкой. Надо было поторговаться, потянуть время, дать понять, что вещь таких денег не стоит. В конце концов, придраться к чему–нибудь, найти царапинку, указать на нечетко проставленную пробу, хоть она и выделялась, словно отчеканенная минуту назад. Но проба была пятьдесят шестая, а на современных изделиях ставили пятьсот восемьдесят третью. Да и не брилики это, не то, что он понафантазировал, а простые фианиты, цирконы, обыкновенные стекляшки. Мол, если взять любое стекло, ограничить его со всех сторон, оно тоже будет играть всеми цветами радуги. И пусть ломает голову, один хрен тупой, как пробка. Никогда не поймет, что царская пятьдесят шестая проба выше советской пятьсот восемьдесят третьей на целый порядок, хоть цифра, определяющая количество золота в серебре, ниже. Дореволюционные ювелирные изделия можно было смело пускать на зубные коронки, никогда не потускнеют, не проедятся, пролетарский же ширпотреб годился лишь на уродливые цепи и перстни цвета хаки. Но это наши тайны, дающие возможность заработать на кусок хлеба с маслом. Лохам сколько ни объясняй, толку не будет. Получил дармовые бабки за найденную, доставшуюся по наследству, купленную за бесценок на заре Советской власти вещь — отваливай. Дальше мои проблемы, я начну думать, какую, куда и за сколько пристроить.

— Погоди–ка с деньгами, — сглотнул слюну мужик. — Я передумал.

— Держи две штуки за медальки, сто лет не сдалось твое кольцо, — попытался вывернуться я, неторопливо отцепляя награды от холстины.

— Как не сдалось? — оторопел пастух. — Ты ж только что хотел его купить.

— Ничего я не хотел. За тридцать пять штук приволокут печатку самого Николая. Второго.

— Какую перчатку?

— Не перчатку, а печатку, царский перстень, понял? Граммов на десять. А в твоем вшивом ширпотребе максимум семь. Да на стекляшки надо сбросить не меньше грамма, — я презрительно ткнул пальцем в брилики. — Это стекло, а не золото. Итого шесть. По пять штук за грамм, получается тридцать тысяч. Такую цену я давал тебе сразу. Дураков, что ли ищешь!

— Погоди, погоди… — растерянно заморгал голыми ресницами пастух.

— И годить нечего, — резко оборвал я. — Короче, завязываем базар. За медали ты получил, больше я ничего не брал.

Кинув серебренные кружки в сумку на плече, я неторопливо пересчитал деньги перед носом пастуха, тем самым, вызвав обильные потоки слюны по углам лягушачьего рта. Уже намеревался сунуть пачку в карман, когда тот наконец–то клюнул на приманку.

— Давай, — хрипло выдавил мужик.

— Что давай? — будто не понял я.

— Тридцать тысяч, за кольцо.

— Это окончательное решение? Или ты намерен снова компостировать мозги?

— Мозги чего?

Я не стал пускаться в объяснения. Взял перстень с холстины, натянул его на средний палец левой руки, минут пять рассматривал со всех сторон под нетерпеливым поросячьим взглядом мужика. Сердце готово было выпрыгнуть из груди, но я жестко контролировал выражения окаменевшего лица, не давая мускулам расслабиться. Затем как бы нехотя отсчитал тридцать тысяч, бросил на стол.

— Стекляшки… Звезды на небе тускнели. За кресты сколько даешь? — жадно сгребая купюры, попытался завести новую волынку мужик.

— Если начистить твою морду пастой ГОИ, она тоже засияет пятиалтынным, — равнодушно пробурчал я. — За кресты пойду спрошу у ребят, у меня деньги кончились.

— Не ограбят?

— Среди нас грабителей нет. Постой здесь, я сейчас.

Выскользнув за дверь, я метнулся к углу ларька. Но Данко на месте не оказалось, Аркаши тоже не было. Круто развернувшись, помчался вглубь базара, к известному коллекционеру монет наград и других значков Жану Папену. На мое счастье мы лоб в лоб столкнулись где–то на середине главного прохода. Он как раз шел навстречу. Папен встревожено зажестикулировал руками:

— Сворачивай, быстрее дергаем отсюда.

— Что случилось? — поспешно спросил я.

— Облава. Ребят повязали омоновцы. Заталкивают в машину и увозят в Ленинский райотдел. Прямо к Мамику в кабинет. А там шмон до трусов, чуть ли не в жопу заглядывают, — Папен перевел бурное дыхание. — Я только в кафе поел, иду, вдруг вижу, омоновцы ведут Чипа с Дэйлом. Я нырь в толпу и следом, они мимо базарной ментовки прошли. О-о, думаю, здесь дело серьезное. Выглянул за ворота, а там «собачатник» битком набит нашими.

— Слушай, здесь один мужик кресты принес, — зачастил я. Предупреждение Папена о грозящей опасности словно пролетело мимо ушей. Перед глазами продолжали покачиваться, вызванивая малиновыми звонами, ордена. — Может, посмотришь?

— Какие кресты? — выпучился Папен.

— Георгиевские, все четыре степени. Сохранность стопроцентная. Первой степени золотой, второй…

— Да на хер мне твои кресты, — досадливо оборвал на полуслове Папен. — Приловят — миллионом не откупишься. Слыхал про указ?

— Слыхал. Но жалко упускать, такая редкость.

— Ты что, тронулся? Тут жопу спасать надо, менты всех как облупленных знают, а он про кресты. Дергай, говорю, пока ворота не закрыли.

— Я бы и сам купил, но денег нет, — не слушая его доводов, продолжал канючить я. — Кавалерский набор, и состояние…

Некоторое время Папен всматривался в мое лицо. Затем сплюнул под ноги, ткнул пальцем в грудь:

— Твоя дурь когда–нибудь сожрет тебя. Чего ты прешься на рожон. Менты, говорю, кругом, менты и омоновцы…

Махнув рукой, он влился в толпу и словно провалился сквозь землю. Постояв немного, я встряхнул головой, поплелся к выходу с рынка. У ограниченного человека национальное богатство и нет возможности выкупить. Любой коллекционер русской символики считал бы за счастье обладать георгиевским «бантом» всех четырех степеней. Ну, падла, не везет. За одну сделку с мужиком мог перекрыть все расходы и потери. Минимум двести тонн навара качнули на прощание журавлиными крыльями. Да и награды не ушли бы в «чужие» руки или вообще за границу.