Алан Силлитоу - Начало пути Страница 15

На крутом повороте ее вдруг кинуло на меня — мягкие руки, извинения, — потом она спросила, где я теперь служу, и я сказал, у Стика и Скалла (это крупнейшее агентство нашего города), но только пока в их Лафборской конторе. Выходило, что это гораздо лучше моего прежнего места, и мисс Болсовер поздравила меня:

— Это для вас большая удача!

— Да, — сказал я, одной рукой правя, а другой доставая сигару, и предложил ей. — Закурите?

Она громко засмеялась, откинула голову.

— Ну, нет! Пока ни малейшего желания.

Я закурил.

— Знаете, Уикли меня уволил, но ведь тут вышло недоразумение. Я-то старался ради фирмы, а он подумал, я для своей выгоды.

— Насколько мне известно, — сказала она, — по его мнению, вы поступили неэтично.

— Как сказать, — возразил я. — Может, он просто хотел от меня отделаться, вот и нашел предлог.

— Не думаю, Майкл. Он всегда очень хорошо о вас отзывался.

— Я ведь и правда еще молодой, мог и ошибиться, ему бы надо это понимать, а он взял и вышвырнул меня.

— Очень жаль, — сказала она. — Я не знала, что вы так переживаете.

— Конечно, переживаю.

Ведь останься я в конторе, я постоянно проделывал бы то же, что с Клеггом, и загребал бы кучу денег, только как следует все обмозговал бы и уж так бы легко не попался. Но чтобы этим заниматься, надо работать в конторе по продаже недвижимости, такая служба — и ширма, и источник нужных сведений.

— Когда меня выставили, это был большой удар для меня, мисс Болсовер, — продолжал я, минуя Рэдфордскую остановку. — И главное, скажу честно: уж очень не хотелось расставаться с вами. Никогда прежде не знал такого удовольствия — проснусь утром и думаю: сейчас пойду в контору и увижу вас. Не спрашивайте, почему я вам про это рассказываю. Теперь уж поздно. — Я смотрел вперед на дорогу. — Я ведь почему так старался провернуть то дело для фирмы — надеялся, получу повышение, и тогда, может, вы станете получше обо мне думать, а то я по вас вздыхал, а вы меня и не замечали.

Слова сами слетали с языка, словно без моего ведома. Меня так закрутило, что я даже струхнул, но все-таки исподтишка глянул на мисс Болсовер — действует или нет.

Она смотрела прямо перед собой — брови сдвинуты, губы сжаты, вроде глубоко задумалась о чем-то, но только не обо мне. А все-таки немножко покраснела, значит, может, и не так уж далеки ее мысли. Я решил смутить ее еще сильней и сказал — прошу прощенья, не надо было мне затевать этот разговор, да ведь сердце так переполнено, что я уж и сдержаться толком не могу.

— Странный вы, Майкл.

— Самый обыкновенный, — сказал я. — Да разве вы можете не понравиться? Только мне-то вы не просто нравитесь.

Больше я ничего не сказал, ничего не смог придумать. Она говорила, где куда свернуть, и наконец мы подъехали к ее домику на тихой улочке близ Уоллатона. Я не помог ей выйти из машины, она сама вышла и стояла теперь у открытой дверцы. Если с самого начала станешь прикидываться больно воспитанным, никогда ничего не добьешься.

— Может, зайдете? — предложила она. — Выпьем чаю. Вы так любезно меня подвезли.

Было ветрено, щеки у нее раскраснелись, тянуть дальше не стоило.

— Разве что по-быстрому, — сказал я. — Я обещал матери свести ее на симфонический концерт в Альбертхолл. — Ложь была совсем невинная, просто я хотел, чтоб мисс Болсовер было со мной полегче, я ведь знал — она-то всегда ходит по концертам.

— Я тоже хотела достать билеты на сегодня, но не удалось, — сказала она, когда я выключил зажигание.

— Возьмите мой.

— Ну, что вы, разве можно так обидеть вашу маму?

— Да, верно, — сказал я и захлопнул дверцу. — Она любит Бетховена. Она бы здорово обиделась.

Кто врет, того все любят, но лучше не зарываться. Я взял стоявшую у двери бутылку молока, вошел за мисс Болсовер в жалкий домишко в ложнотюдоровском стиле — и на меня пахнуло спитым чаем и отсыревшей обивкой. Мисс Болсовер усадила меня на мягкую плюшевую тахту, а сама засуетилась в кухне, но дверь была отворена, и теперь, когда она сняла пальто, я любовался ею, как нередко бывало в конторе. Чудно: пока работаешь рядом с людьми, они вроде и не смотрят в твою сторону, а как тебя выставят за дверь, тут-то тебя и замечают.

Она вернулась с большим серебряным подносом — принесла чай и какое-то фигурное печенье на тарелке.

— Я пью без молока, — сказала она, — с лимоном.

— А где все ваши?

— У меня только брат, он вчера уехал на три недели в Австрию на машине. Он страстный лыжник. Но когда он здесь, я тоже не часто его вижу.

— Одинокая у вас жизнь.

— Да, Майкл, но мне так нравится. Я постоянно бываю в театре, на концертах. А дома читаю, пишу письма, смотрю телевизор. По-моему, жизнь прекрасна и увлекательна.

— И по-моему, — сказал я. — Я тоже много читаю. Люблю книжки. И еще девушек, но моя подружка дала мне отставку — из-за того, что меня уволили.

— Неужели? Сахару положить?

— Да, шесть кусков.

— А я совсем без сахара. Почему же она так? Ведь вы теперь лучше устроены. Она разве не рада?

— Да она не стала ждать, покуда я найду новое место. Она, знаете, с норовом. Но что толку огорчаться.

— Ваше счастье, что вы способны относиться к этому легко.

— Ну да легко. Чуть с ума не сошел. Но сделанного не воротишь. Что ж, мне теперь до самой смерти о ней горевать?

Мисс Болсовер рассмеялась:

— Ну это вам не грозит. Но я понимаю, что вы хотите сказать.

Она замолчала, и я воспользовался случаем и отхлебнул сразу полчашки чая. Он был совсем слабый, но что поделаешь.

— Значит, и с вами такое случалось?

Она разломила печенье пополам, сунула половинку в рот — ротик-то у нее маленький.

— Пока доживешь до моих лет, непременно через это пройдешь. Мне ведь тридцать четыре.

— Вы говорите так, будто, по-вашему, это прямо старость. Моей бывшей подружке тридцать восемь. В одном она совсем, как вы: больше двадцати пяти ей не дашь. Но вообще-то она на вас не похожа — больно обыкновенная, понимаете? И уже побывала замужем, а вот фигура у нее замечательная, прямо как у вас, очень мне такие нравятся. На прошлой неделе я был по делу в Лондоне, и выдалось часика два свободных, я взял и пошел в картинную галерею, там есть несколько замечательных картин, и на них у женщин как раз такие фигуры. По-моему, женщина только такая и должна быть.

Она сидела напротив, в кресле, краснела и улыбалась — не то чтобы ее смущала моя откровенность, сказала она, наоборот, это очень мило, но главное, приятно, что я интересуюсь искусством. А я и правда интересуюсь. Потом я заговорил о прочитанных книгах, и уж тут она убедилась — за душой у меня куда больше, чем могло показаться в конторе.

Мы сидели в нескольких футах друг от друга, между нами был плюшевый коврик, а я глядел на нее и маялся, было невтерпеж, так и подмывало стиснуть ее покрепче. Она рассуждала на серьезные темы — ее, мол, тревожат судьбы нашего мира, но хоть в нем много худого и много плохих людей, а жить все равно хорошо… А я только и видел, как колышутся ее полные груди, обтянутые, тонким шерстяным джемпером. И знай поддакивал ей, а потом сообразил, что все время поддакивать тоже не годится. Но уже ничего не мог с собой поделать, очень это сладкий грех — слушать и соглашаться со всем, что она ни скажет.

Глаза ее влажно блестели, и я понимал: ей того и хочется, чтоб я соглашался. Однако она была совсем не дура, только казалось, что размазня, и лишняя чувствительность, конечно, шла ей не на пользу, но это больше снаружи, а на самом-то деле она очень здраво обо всем судила и много чего понимала. Я перегнулся к ней и пылко сжал ее руку. Она в ответ сжала мою — мол, и я чувствую то же самое. А потом до нее дошло, что я не только пожимаю ей руку, но и тяну к себе, и тут она вскочила с кресла и села рядом со мной на тахту.

— Вы уж, верно, поняли, что я вас люблю? — устало сказал я.

Губы мои прижались к ее губам; едва я наклонился к ней, она приоткрыла рот. Потом вскинула руки и обняла меня.

Через несколько минут мы поглядели друг на друга — я смотрел, надо надеяться, открыто и восхищенно, а она — вроде смущенно и озадаченно, но от нетерпеливого желания ее лицо совсем переменилось, прямо не узнать, как будто и не ее я видел изо дня в день в конторе.

— Я вас люблю, — сказал я. — Никого еще так не любил. Я хочу на вас жениться.

Она прижала меня к своей пышной груди.

— Ох, Майкл, не говорите так. Пожалуйста, не надо.

Ладно, не буду, решил я, а то вдруг возьмет да заплачет, хотя при том, какая ее сотрясала страсть, это было бы совсем неплохо. И все-таки я повторил, что хочу на ней жениться, и так ее сжал, что она слова не могла вымолвить.

— Это будет восхитительно, — пробормотал я ей в плечо. — Восхитительно.

Мы пошли в ее спальню в шесть вечера, а вышли оттуда только в восемь утра, когда ей пора было собираться в контору. Ночь пролетела как одно мгновение… Когда я вез ее на работу, руки и ноги у меня были совсем ватные, и я пугался каждой машины.