Александр Мильштейн - Пиноктико Страница 15

Она смотрит на меня и, по-моему, не узнаёт. А я вижу, что это точно та самая девушка, что всегда думает, прежде чем ответить…

На этот раз она сравнительно недолго думает, впрочем, ничего и не говорит, просто подтверждает, что всё может быть, всё бывает…

И вдруг я вижу слезу, которая катится по её щеке…

И падает прямо в её бокал с хеллесом…

Отчего хеллес делается ещё светлее…

Наверное, это уже не первая слеза, думаю я. Мне правда кажется, что её пиво намного светлее моего…

— Что случилось? — спрашиваю я.

— Я не прошла комиссию в Гезундхайтсамте.

— Ты… очень больная?

— Да нет, ничего страшного… Просто у меня лишний вес.

— Ну и что? Ты прекрасно выглядишь…

— Да ладно… И это тут ни при чём.

— А что при чём?

— Я не могу стать учительницей рисования.

— Из-за лишнего веса?

Если бы из глаз у неё при этом не текли слёзы, я бы подумал, что она меня разыгрывает…

«Эмо-бой весит не больше сорока килограммов», — сказала мне Штефи, когда я спросил её, что, собственно, сейчас означает это «эмо»[30]… Она прочла мне целую лекцию, в которой были и такие слова: «Эмо-бой…». Да, но бог с ним, с эмо-боем, а что там было с эмо-гёрл?

«Тогда как эмо-девушки покрыты татуировками, как русские матросы…». Однако про вес эмо-девушек я ничего так и не вспомнил, кроме того, я по-прежнему был не уверен, что передо мной вот именно эмо-девушка…

Но она плакала по-настоящему… Это было странно, если учесть, как она пропускала в себя других… Ну или их слова… Только если они, поблуждав где-то в закоулках её задумчивости… Попадали в лузу, или не в лузу, но куда-то там…

И вот теперь, если допустить, что она не шутила и она на самом деле где-то застряла, её не пропустили куда-то туда, куда она хотела, — из-за лишнего веса… А значит, и объёма, потому что вес — это плотность, умноженная на объём, да?..

Но при чём тут рисование? Нет, это какая-то глупая шутка…

— Не плачь, — попросил я, — расскажи, что всё-таки случилось…

— Я же тебе сказала, я сегодня была в Гезундхайтсамте. На комиссии. Которую я не прошла. Меня взвесили. И сказали. Что я. Могу учиться на учителя. Только если похудею… Знаешь, на сколько?

— На сколько?

— На девятнадцать килограммов.

— Они что, сумасшедшие?

— Я не знаю. Наверное. Это фашизм.

— Не плачь, фашизм не пройдёт…

— Я, конечно, поправилась в последнее время. Но столько я вообще никогда не весила! Я имею в виду столько, сколько они сказали… Минус девятнадцать… Вообще никогда… — она всхлипнула.

— Слушай, — сказал я, — конечно, всё понимаю… Точнее, ничего не понимаю… Но скажи, ты уверена, что ты хочешь быть учительницей?

— Не уверена!

— Ну так…

— Что так? А если мои картины не будут продаваться? Что мне делать? Так я бы пошла в школу…

— Но почему учитель рисования должен весить на девятнадцать килограммов меньше?.. Я понимаю, если бы ты хотела стать учительницей физкультуры…

— Послушай, это на самом деле неважно. Любой учитель гимназии является государственным служащим, что рисования, что физкультуры… А госслужащим может стать только тот, кто соответствует определённым медицинским нормам… В том числе и весу… Вот и всё.

— Ужас. Я и не знал…

— Значит, ты никогда не хотел стать госслужащим.

— Точно, не хотел… Последний вопрос: ты уверена, что ты хочешь работать в школе? Ты прости меня, конечно, но… Ты думаешь, детки сейчас лучше чиновников Гезундхайтсамта? Знаешь, как они взвешивают своих учителей?

Я увидел, как она скатала из моих слов маленький никелированный шарик, оттянула рычажок и… шарик полетел по разрисованной плоскости, стал блуждать в закоулках…

Осталось только вспомнить её имя… Можно было, конечно, и спросить, но мне почему-то хотелось вспомнить…

— Нет, — сказала она, подумав, — я не думаю, что дети лучше. Но что мне делать? Учить детей рисовать казалось мне единственной возможностью зарабатывать на жизнь… если не живописью… То где-то рядом, понимаешь?..

Я не смог вспомнить её имя, зато у меня шевельнулось другое воспоминание…

— Ты живёшь в этом доме, — сказал я, — прямо над «Контрабасом», я прав?

— Да, — сказала она, — странно, что я при этом тебя совершенно не помню. Ты что, был у меня в гостях?

— Not yet, — сказал я, и она смахнула с лица волосы, слёзы… Даже попробовала улыбнуться.

— Нет, ну скажи, какие сволочи, — подняла она бокал и мы чокнулись, — просто Оруэлл отдыхает…

— Ты имеешь в виду «Animals Farm»? Или «1984»?

— Я имею в виду курятник, в котором мы все тут жили, как оказалось…

Но я бы сказал, что комнатка Дженни скорее напоминала клетку для канарейки. Там негде было повернуться, кроме того, что комнатка была очень маленькой — метров восемь, наверное, она была ещё и завалена шмотками, книгами, CD, виниловыми пластинками…

При этом сама Дженни была скорее похожа на чёрную курицу, чем на канарейку…

Впрочем, чаще всего она и так сидела внизу, в «Контрабасе», на высоком стульчике у стойки — чем не насест…

Не могу сказать, что я так уж похож на кенаря, но с того самого дня, когда Дженни не прошла комиссию в Гезундсхайтсамте, я стал проводить в её комнате гораздо больше времени, чем она сама…

Может быть, меня выписало ей в качестве утешения какое-то другое учреждение?

Или нас приписали друг другу… Потому что, как я сейчас понимаю, я и сам находился на грани… Сидя в «BZW», я ощущал как бы столб пустоты, в который меня неумолимо затягивало… И потом, переместившись в «Контрабас», я увлёк этот столб за своим солнечным сплетением…

Так что когда я кончал в тот вечер, ухватившись руками за Rettungsring[31] сидевшей на мне Дженни, я думал о том, что это — настоящий спасательный, без которого я бы утонул…

И не мог не восхититься, когда Дженни повалилась на бок, мудрости нашего языка…

Свою квартиру я в этот период посещал не часто, раз или два в неделю… Домашних животных там не завелось — разве что белка могла запрыгнуть сквозь открытое окно — я оставлял окна приоткрытыми — и сразу же выпрыгнуть обратно, убедившись, что есть у меня нечего, даже если по сусекам поскрести… Я вычистил квартиру полностью от всего съестного, отключил холодильник…

Зато Дженни, кажется, доставляло тайное удовольствие… Превращение простыни в скатерть и наоборот… С чем я, естественно, пытался бороться… Но моя борьба с Дженни в этом вопросе быстро переходила вот именно в простыню… А потом снова в еду, причём именно так, как она хотела с самого начала, то есть прямо в постели, неважно, пиццу мы ели в тот момент, суши — да всё что угодно…

Пожалуй, это было единственным, что омрачало мою жизнь… Но я с этим мирился и даже — как я теперь понимаю, получал от этого какое-то дополнительное удовольствие… Которое тщательно скрывал — даже от самого себя, и пробовал с ней ссориться…

Пока Дженни не доказала, что то, что происходит во время ссор — тарелки, летящие в стены и т. п., — намного хуже, чем тихий ужас повседневного неряшества…

Месяц я провёл почти безвылазно в её квартире и в «Контрабасе», который, впрочем, воспринимал как продолжение её квартиры… И моей войны за чистоту другими средствами: в «Контрабасе» можно было не только выпить, но и закусить каким-нибудь «клубным сэндвичем», не роняя крошки в постель, потому что постель при этом находилась за потолком…

Когда Дженни уходила работать в мастерскую, я оставался лежать на матрасе в каком-то полубреду… Закрывал жалюзи и полностью открывал окно. Лежал весь день, отделённый от Бёмештрассе перфорированной изгородью, шум машин мне не мешал, в многочисленные дырочки проникал холодный ноябрьский воздух.

5. Домовой с Домагштрассе

Кроме художников там живут разве что ещё цыгане — одну из казарм, кажется, занимает целый табор… Но все остальные — а их там штук пятьдесят казарм, а может быть, и все сто — занимают художники, которые там не живут, или точнее, не должны жить — по уставу «коммуны» (никакая это не коммуна, конечно, но Дженни так говорит, а я просто повторяю вслед за ней), только работать — писать картины… Но в каждом бараке есть, как правило, один или два бездомных художника, которым больше просто негде жить, вот они и спят там среди своих холстов — а кто им запретит?

Казармы четырёхэтажные, длинные, они принадлежали бундесверу, не знаю, с какого рожна, их отдали художникам… Если бы это были казармы янки, тогда понятно — янки вент хоум, а казармы надо было чем-то заполнить… Но там ведь жили немецкие солдаты, а бундесвер, вроде, никуда не ушёл… Так, частично разбрёлся по свету, принимая участие в «антитеррористических операциях»…

Ну, наверное, казармы не отвечали больше современным требованиям… И кому тогда, как не художникам, надо было их отдать? Так что всё сделали правильно. Коммуна — не коммуна, но гигантский сквот… Самый большой в Европе — по словам Дженни…