Неджма - Миндаль Страница 16

— Покажешь мне сейчас же! Пойдем ко мне домой, а я сделаю так, чтобы мама ничего не заподозрила.

Пришли четыре двоюродные сестры, школьные подружки. Мы взяли кукол и стали играть во взрослые гости. Каждая девочка набросила на голову косынку вместо хаик, постучалась в дверь моей комнаты, вошла, поздоровалась, как полагается:

— Как поживаешь, йа лалла? Как поживает хозяин дома? А старшая дочь уже замужем? Да благословит Аллах ваш кров!

Я усадила гостей на циновку перед кроватью, угостила остатками чая и сухим печеньем, которое стянула из маминого шкафа; потом Нура сказала, что дальше мы будем разговаривать под одеялом. Она первая начала прижиматься к Фатиме и другим девочкам, которые последовали ее примеру. Я только смотрела. Нура вскоре отвернулась от своей подружки, чтобы заняться мной. Я сжала колени, но се рука быстро нашла мой бутончик и стала щекотать его под юбкой. Чтобы «отомстить» за волнующие ощущения, которые доставляла мне ее ласка, я немедленно ответила тем же. Не было слышно ни звука, только руки наигрывали яростную мелодию на покорных телах. Мягкое, расслабляющее тепло растекалось по бедрам. Мой бутончик наливался под рукой, которая трудилась над ним, теребя маленькую улитку, прячущуюся на самом верху. Я старалась не замедлять движение пальца, чтобы Нура не переставала закатывать глаза в самозабвении, открыв рот; лоб ее покрылся потом.

Я вновь вспомнила о мальчиках и подумала о том, наслаждаются ли они этой игрой так же, как мы. Рука Нуры ласкала меня, и это было божественно.

Почти на целый год Нурой и мной овладело какое-то исступление — оно заставляло нас прижиматься друг к другу при любой возможности, не только наедине, но и при других девочках. Ее палец стал желанным гостем моего потайного местечка. Я не признавала других рук, кроме ее, — уже верная, уже разборчивая. Иногда, не раздеваясь, только поняв юбки, мы тесно прижимались бедрами, и руки наши были неустанны. Нура стала моей нежной тайной. А я была ее божеством и немного ее собственностью.

Сайд, со своей стороны, продолжал ходить вокруг меня. За несколько дней до отъезда в родное село он пришел ко мне с блестящими глазами и взмолился:

— Я хочу тебя о чем-то попросить.

— Я тебя слушаю!

— Ты увидела то, что я тебе показал.

— Ты это про мальчиков? Ну и что? Вы всего-навсего кучка дегенератов, которых никакая женщина не хочет!

— Может, они и дегенераты, но ты на них таращилась. Ну ладно, я не об этом с тобой хотел поговорить. Мне нужно, чтобы ты для меня кое-что сделала. Пойдем.

Он побежал по направлению к полям.

— Ты куда? Мама не любит, чтобы я гуляла с мальчиками.

— Это ненадолго.

Через несколько минут мы оказались на той же лужайке, что и в прошлый раз. Там уже сидела группа мальчишек, словно в базарный день.

— Ты мне надоел. Ты же не хочешь все повторить, как в прошлый раз?

— Нет. Но я побился об заклад.

— Какой такой заклад?

— Я должен показать им твою киску.

Я чуть не подавилась.

— Ну пожалуйста! Не подводи меня! Ты ничем не рискуешь, я клянусь. Ты будешь спокойно стоять здесь. Этим полотенцем я будут прикрывать тебя, как занавеской. Мальчишки встанут в очередь. Каждый раз, когда я буду поднимать занавеску, ты будешь задирать юбку и показывать им это.

Мне было интересно, что будет дальше, и я не стала спорить. Он привязал полотенце к ветке, расправил его так, чтобы оно закрывало меня полностью, и крикнул товарищам:

— Приготовьтесь! По моему сигналу, Фарук, сделай шаг вперед!

Вот так целые полчаса я выставляла напоказ свое сокровище и смотрела, как реагируют мальчики: в одной руке я держала трусики, другой — поднимала и опускала юбку. А мой кузен поднимал полотенце, как тореро поднимает свой плащ, дразня застывшего быка. Я не испытывала беспокойства. Любопытствующие, будто загипнотизированные, они не видели ничего, кроме этого. Некоторые краснели до ушей, другие бледнели, как будто сейчас упадут в обморок.

Когда последний зритель ушел, Сайд гордо потрепал меня по щеке и воскликнул:

— Ах, кузина! Ты классная! Уж чего-чего, а смелости у тебя не отнимешь! Я тебе отплачу за это, честное слово!

— Ты побился об заклад, что я покажу свою киску твоим друзьям, не опуская глаз? Так?

— Еще круче! Эти идиоты заплатили по монете за возможность полюбоваться твоим сокровищем. Так что у меня в кармане целый дирхам, и я куплю мяч, который бакалейщик Лахдар вешает над дверью лавки, чтобы у меня слюнки текли.

Мяч в обмен на такое! Мне это показалось смешным, но я была польщена тем, что моя киска приносит доход при том, что я не должна делать ни малейших усилий! Однако же я спросила:

— А я что получу?

— Уважение твоего кузена, который, может быть, когда-нибудь женится на тебе.

— Не хочу я за тебя замуж. Ты слишком толстый, и от тебя несет чесноком, как от твоей мамы.

Мы не поженимся. Он женится на Нуре, и в первую брачную ночь у него не получится. Но, что самое главное, он станет одним из лучших коммерсантов своего поколения.

С самого начала нашей связи Дрисс настаивал на том, чтобы выдавать мне в конце месяца по сто дирхамов, «жалование», как он это называл. Он хотел подарить мне финансовую независимость, которая облегчила бы мои отношения с тетушкой Сельмой и позволила бы почувствовать себя «совершеннолетней и взрослой». Эта идея показалась мне нелепой, но я не стала отказываться от денег. Он настоял на том, чтобы я записалась на курсы машинисток-стенографисток, чтобы я снова взялась за учебники, снова взялась за французский язык и чтение. Я послушалась — не то чтобы меня убедили его аргументы, мне просто хотелось ему угодить.

Я отказалась от чадры ради платьев, которые он дарил, ради туфелек на каблуках, шелковых цветастых платков и украшений, стоящих целое состояние. Тетушка Сельма ворчала: «Раз уж он трахает тебя и содержит, что мешает ему жениться? Он делает из тебя высококлассную шлюху!»

Жениться? Но мы уже были мужем и женой, и листок, подписанный перед адулами,[42] мало что изменит, утверждал мой любовник. Я верила ему. Перед тем как заняться любовью, он заставлял меня читать целые страницы Ламартина, исправляя орфографические ошибки, а заодно и дикцию.

— Скоро возьмешься за Расина, если будешь стараться! — весело приговаривал он.

— Зачем это? Для чего мне может понадобиться вся эта дребедень?

— Для умственного развития. А еще для того, чтобы зарабатывать на жизнь.

— Как же я буду работать? Ведь у меня нет никакого диплома.

— У тебя ведь имеется справка о начальном образовании и несколько лет колледжа. Предоставь это дело мне. Скоро ты будешь восседать за письменным столом и подписывать кучу ненужных бумажек.

Он сдержал свое слово. Менее чем через год он добился для меня места секретарши в одном из агентств государственной авиакомпании. Моя зарплата была смехотворно низкой, но я с невероятной гордостью приносила ее домой.

Тетя Сельма не позволила мне отдавать в конце месяца все деньги:

— Это твои деньги, и ты должна свободно ими распоряжаться. Ты хочешь делать свой вклад в расходы? Хорошо, но научись управлять своими финансами и экономить, чтобы никогда не терпеть нужды.

Дрисс также открыл мне сберегательный счет на почте. Позднее у меня появился банковский счет, но и сегодня я сохраняю свою почтовую книжку, словно идущий сквозь годы свет давно исчезнувшей планеты.

Я любила Дрисса и научилась говорить ему об этом простодушно, насладившись его телом. Он улыбался чуть грустно и отечески нежно трепал меня по щеке:

— Девочка, что значит любить? Нашим эпидермисам нравится тереться друг о друга. Завтра ты встретишь другого мужчину, тебе захочется погладить его по затылку, сжать его между ногами. Я уйду в прошлое.

Я кричала с ужасом:

— Никогда!

— Не говори глупостей! Да и я могу встретить женщину, даже женщин, мне может захотеться их лизать.

— Не люблю, когда ты говоришь непристойности. Такие его речи напоминали мне моих мегер-золовок и, не знаю почему, печальную участь имчукских хаджалат.

Мои преступные возлюбленные

Благодаря Сайду я узнала, что своими прелестями можно торговать, как это делают хаджалат — деревенские отщепенки, которых тетя Таос обвиняла в том, что они «выставили себя на продажу». Заинтригованная, я подумала: «Так значит, они делают так же, как я, а я поступаю, как они. Но зачем поднимать столько шума из-за подобных пустяков?»

Женщины, имена которых произносили шепотом, предваряя его возмущенными «Аудху-биллах![43]», жили без мужчины и поэтому считались бесстыдницами. Их было трое — мать и две дочери, но грехи их, шептали жители деревни, тяжелы, как грехи всего человечества. Они жили в одиночестве с тех пор, как исчез их отец, ушедший в паломничество. Некоторые говорили, что он умер в Священной земле, другие шептали, что он поселился в Касабланке и его женщины «работают на него».