Геннадий Прашкевич - Записки промышленного шпиона Страница 16

Но самым тяжелым оставались сны.

Я спал один в крошечной комнатенке, похожей на кубрик. Мне не мешал храп Юлая, не мешала луна в окне, не мешали перемигивающиеся цветные лампочки аппаратуры, заполнявшей несколько стеллажей. Плевать, чем там занимается Юлай, что он записывает – я хотел выспаться.

Но выспаться по-настоящему никак не получалось.

Сны.

Если снятся такие сны, они не пустые.

В снах меня мучило вовсе не близкое прошлое. Мне не приходилось заново переживать случившееся в Итаке или на острове Лэн; мучили меня не загадочные списки, не слежка, не похищения; тем не менее я просыпался в слезах, в холодном поту.

Чаще всего я видел себя бегущим вверх по косогору.

В этих мучительных снах я всегда был ребенком, меня манил горизонт.

Задыхаясь, я бежал вверх по косогору – коснуться рукой синевы, казавшейся столь близкой. Она должна быть плотной, считал я, как облака, когда на них смотришь из самолета. Я ничего так не хотел, как взбежать по косогору и коснуться синевы.

Сизифов труд.

Кажется, Сизиф был хулиганом, он скатывал тяжелые камни на единственную караванную тропу, по которой ходили торговцы. За это его и покарали боги.

А я?

За что можно покарать ребенка?

«Господи, господи, господи, господи…»

Задыхаясь, шумно дыша, хватаясь руками за редкие сухие кусты, я бежал вверх по косогору к манящей, такой плотной и близкой синеве. Кажется, я что-то выкрикивал на бегу, а может, мне вслед кричали; проснувшись, я не мог припомнить ни слова, лишь сам факт. При этом я чувствовал: я кричал (или мне кричали) что-то важное, что-то необыкновенно важное, что-то такое, что могло изменить всю мою жизнь. Но я не мог вспомнить – что? Все попытки вспомнить не приносили ничего, кроме головной боли.

Я просыпался, и подушка была мокрой от слез. Я просыпался, и слова, еще звучавшие в моей голове, как эхо, становились бесплотными, таяли, уходили; я помнил лишь стремление – к синеве.

Что я кричал? Почему меня это мучило?

Не знаю.

Проснувшись, смахнув с лица пот и слезы, я садился на подоконник.

Внизу шумел невидимый океан, в темном небе вдруг проплывал пульсирующий огонек – жизнь другого, не моего мира; помаргивали цветные лампочки аппаратуры Юлая, придавая грубым стеллажам праздничный вид. Все вокруг казалось основательным, прочным, созданным надолго, но – чутким.

Совершенно чужим.

Зато на исходе второй недели я выяснил нечто важное: у киклопа бывают гости, а сам он время от времени покидает тайную базу.

Той ночью, как всегда, я проснулся в слезах. Я кричал, но уже не слышал крика…

Действительно ли я кричал?

Я дотянулся до брошенного на стеллаж полотенца, потом пересел на прохладный подоконник. Внизу, в тумане, красиво расчертившем бухту на полосы, блеснул тусклый огонек.

Киклоп?

Я машинально взглянул на часы.

Что делает Юлай на берегу в три часа ночи?

Не теряя из виду мечущегося в тумане огонька, я оделся.

Огонек ни на секунду не оставался в покое, он двигался, он описывал странные дуги; потом отчетливо донесся до меня негромкий рокот великолепно отлаженного лодочного мотора.

Комната киклопа, пустая, темная, показалась мне незнакомой.

– Юлай, – позвал я, зная – он не откликнется.

Он и не откликнулся.

Я сунул руку в комод и достал фонарь. Тяжелый фонарь, я даже взвесил его в руке. Потом открыл наружную дверь и также негромко окликнул:

– Ровер!

Откликнется ли пес? Промолчит, как обычно? Бросится на горло? Днем он позволял мне наведываться куда угодно, исключая, разумеется, пункт связи, но как поведет он себя ночью?

– Ровер!

Пес не откликнулся.

Я закурил, задумчиво поглядывая вниз. Огонек там то гас в тумане, то разделялся на два – на берегу что-то происходило; возможно, Юлай был не один.

Алхимики?

До сих пор единственным человеком, всерьез верящим в существование таинственных алхимиков, оставался доктор Хэссоп. Он давно перевалил черту семидесятилетия и большую часть прожитой жизни отдал попыткам выйти на прямую связь с алхимиками. Однажды ему повезло: к нему подошел человек со странным перстнем на пальце. В гнезде перстня светилась чрезвычайно яркая точка. Этой светящейся точкой доктор Хэссоп сумел раскурить сигару… Доктору Хэссопу повезло и во второй раз: он обратил внимание на весьма подозрительного человека – Шеббса… Наконец, доктору Хэссопу повезло с Беллингером – на старика, судя по некоторым деталям, обратили внимание сами алхимики.

Но все эти истории закончились кровью.

Другими словами, ничем.

Кровью, – подумал я, задумчиво разглядывая скалы, выбеленные луной, смутный горб бункера, полосы тумана над темной чашей бухточки.

Кровью…

Не думая, что доктором Хэссопом двигало одно лишь любопытство, он явно искал нечто реальное. Но что? Не философский же камень?

Луна.

Ночь.

Огоньки в тумане…

Если впрямь существует тайный союз, оберегающий нас от собственных, нами же придумываемых игрушек, у такого союза должен существовать архив.

Я не знал, что может храниться в архиве алхимиков. Рукописи Бертье и Беллингера? Технические откровения Голо Хана и Лаути? Журналистские изыскания Памелы Фитц? Образцы неснашивающихся тканей, урановые пилюли, превращающие воду в бензин, секреты гнущегося стекла, герметических закупорок, греческого огня, холодного света?

Возможно.

Логика здесь желательна, однако можно обойтись и без нее.

Доктор Хэссоп был бы счастлив глянуть в такой архив хотя бы одним глазом; это он, а не шеф, мог сдать меня кому угодно, лишь бы убедиться – такой архив существует.

И в то же время…

– Ровер! – еще раз позвал я.

Ни отклика, ни движения. Я вообще ни разу не слышал голоса этой твари. Но тут я Юлаю верил – пес знает свое дело.

Я огляделся.

Камни, тьма…

И взвесил в руке фонарь.

Он показался мне достаточно тяжелым.

Вздохнув, с сомнением я ступил на тропу, круто ведущую вниз, к бухте.

Никто меня не остановил. Но огонек внизу погас и шум мотора отдалился.

Лодка ушла?

Значит, из бухты есть выход?

Я спустился на берег.

Ни души. Никакой лодки. Но песок примят сапогами, а под стальной сеткой колыхалось на воде радужное пятно.

Я не ошибался, здесь только что кто-то был. Судя по следам, двое.

Странный шум послышался за спиной, зашуршали, сползая, камни.

Я оглянулся.

Ровер!

Спасло меня то, что я бросил фонарь и просто прыгнул в воду. Обороняться против такой твари было бы трудновато. Лучше утонуть, черт побери, чем попасть под клыки Ровера.

Вода меня обожгла.

Что ж, я заслужил это.

– Я предупреждал: Ровер инициативен. Он принимает решения сам. Тебе повезло, Ровер не любит воду. Ты мог купаться не три часа, а все сутки, не вернись я вовремя. Он не пустил бы тебя на берег.

Киклоп наклонил мощную коротко остриженную голову, веко на невидящем глазе дернулось – он устал.

Я вдруг подумал: он не похож на обычного исполнителя. Охранять меня вполне могли те же ирландцы – они созданы именно для такой работы, а записывать мои ночные вскрики – с этим справился бы даже Пан. В Юлае чувствовалось нечто большее.

– Я плохо сплю, – пожаловался я. – Просыпаюсь от собственных криков.

– Совесть просыпается, – рассеянно заметил Юлай.

Я промолчал.

– Все это пройдет. Но я гляжу, ты тоже инициативен.

Мне не понравился его тон.

– Ты говорил, ты не лжешь, – сказал я. – Ты говорил, выхода из нашей бухты не существует. Но как же лодка? Я слышал ее мотор, видел пятна от горючего. Наконец, я видел, как тебя высаживали на берег.

– Я не лгу, – устало кивнул Юлай. – Войти к нам можно только снаружи. Изнутри вход не открыть. Примирись с этим.

– Почему-то ты всегда выдаешь правду задним числом.

Он усмехнулся:

– Для правды это не имеет значения.

И выложил передо мной пачку газет:

– Я ложусь спать. Не болтайся по берегу, пока я сплю, не серди Ровера, он и без того сердит. Он не должен был тебя упускать. Редкостная промашка, – я не слышал в его голосе никакого сожаления. – Просмотри газеты. Думаю, они тебя заинтересуют.

Газеты все еще занимались Беллингером.

Слишком много смущающих подробностей всплыло на поверхность в последние дни. Печатались отрывки из «Генерала» и «Позднего выбора» с комментариями офицера из АНБ, не пожелавшего назвать свое имя. Он утверждал: некоторые тексты Беллингера являются текстами шифрованными; правда, он не предлагал ключа. Некто Сайс опубликовал семь писем писателя времен войны. Беллингер хвалил Данию и удивлялся тому, что все миссис в Дании – Хансены.

Знакомая фраза, сказал я себе.

Сайс считал себя другом Беллингера. У погибших знаменитостей всегда много друзей. Сайс намекал: у него есть и другие письма; он намекал – Беллингер был близок кое с кем из крайне левых течений. Криминал ли это? Сайса, похоже, этот вопрос не трогал, зато он немало упирал на эгоизм старика. Однажды Сайс якобы спросил: «Почему, черт побери, Бог так добр к тебе, а ко мне скуп?» Беллингер якобы ответил: «Несомненно, ошибка». И добавил: «Но ошибки Бога не бывают случайными».