Анжел Вагенштайн - Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай! Страница 16

Когда назавтра рано утром я пришел в ателье на работу, отец сказал, что гостья уехала на рассвете — Шмуэль бен Давид зашел за ней еще затемно.

Гораздо позже, когда я съел уже достаточно селедочных голов, ну, ты, читатель, меня понимаешь, меня осенило, что в ту ночь она или нелегально возвращалась из России, или собиралась нелегально перейти русскую границу. Но эта мысль, повторяю, пришла мне в голову гораздо позже, когда большевики расстреляли Эстер Кац.

И еще один старый знакомый заглянул к нам в Колодяч — Лева Вайсман, помнишь, тот самый, у которого австро-венгерская армия всегда победоносно и неудержимо продвигалась вперед. Он тихо шепотом сообщал людям, что созывает собрание только для евреев в кафе Давида Лейбовича с очень важной повесткой дня. Думаю, ты не удивишься, узнав, что пришло всего семь человек, включая меня и раввина бен Давида. Остальные или почуяли, что речь пойдет о политике, или именно в тот момент у них разболелся проклятый зуб, или корова телилась не ко времени, или протекла крыша, а как раз шел дождь, или просто не на кого было оставить молочную лавку с сыром и сметаной. Не думаю, что те, кто не пришел, много потеряли, потому что Лева Вайсман сообщил то, что все и так уже знали, а именно, что тучи над Европой сгущаются, что в Германии множатся издевательства над нашими еврейскими братьями и что Гитлер, тот самый Шикльгрубер, сначала в Линце, а потом в Вене, провозгласил присоединение нашего бывшего отечества Австрии к «тысячелетнему Рейху», и все в этом роде. Он заговорил о необходимости объединения еврейской социал-демократии, а раввин нервно возразил против подобных, как он их назвал, «сионистских уклонов», заявив, что не следует отделять еврейский пролетариат от их братьев по судьбе, и так далее. Не знаю, кто из них был прав — может, оба, а может и никто. Как в той самой истории с раввином, к которому пришли Мендель и Беркович, чтоб он их рассудил. Раввин выслушал Менделя и сказал: «Да, ты прав!» Затем выслушал Берковича и сказал: «И ты прав!», а когда из кухни вмешалась его жена: «Не может быть прав и один, и другой!», раввин ответил ей: «И ты тоже права!» Во всяком случае, спора, грозившего углублением разъединения в наших стройных рядах из семи человек, не возникло, потому что в кафе вошел мэр, пан Войтек. Он вежливо поздоровался со всеми, сел за столик и заказал чай с тремя ложечками сахара. А затем произнес:

— Давненько вы нам не крутили кино, пан Вайсман. То есть полезная забава, достойная поощрения, а вот для проведения политических собраний требуется разрешение мэрии. Я ничего не имею против ваших еврейских организаций, но законы нужно уважать и соблюдать.

Наши власти явно не слишком волновались по поводу подобных объединительных или разъединительных социал-демократических инициатив. Их волновали другие проблемы, но не мое это дело — вмешиваться в политику. Мы все по одному выскользнули за дверь, остался лишь ребе бен Давид, который тоже заказал себе чай с тремя ложечками сахара.

По вышеозначенной причине социал-демократический союз евреев Колодяча под Дрогобычем так и не состоялся, что никак не отразилось на развитии международных событий.

События развивались все стремительнее, слухи становились все тревожнее и противоречивее. Мы все уже накрепко затвердили, где находится Теруэль и что произошло между советскими и японскими военными частями под Халхин-Голом, в чем состоит проблема Эльзаса и Лотарингии, а также поняли, что линия Маннергейма — отнюдь не черта на карте. Именно в этот период в Колодяче появилась немецкая семья, Фриц и Эльза Шнайдер. Их фамилия звучала совсем по-еврейски, но они были не из наших, а наоборот — «чистокровные арийцы», люди немногословные, тем более, что они не могли и имя свое назвать ни на одном из славянских языков, правда, с нами им кое-как удавалось понять друг друга — как я уже упоминал, наш идиш по сути был благородной смесью многих языков с преобладанием ошметков немецкого. Шнайдеры не имели ничего общего с портняжьим ремеслом, просто у них была такая фамилия; они открыли небольшую мастерскую по ремонту велосипедов, моторчиков и подобных вещей. Немного позднее, когда наши добрососедские отношения упрочились, и наш раввин нанес им визит вежливости, в приятельской беседе они на чистом немецком разъяснили ему, что сбежали в наши края по причине непреодолимой антипатии к фюреру, с которым у них были разногласия по существенным вопросам бытия.

Наш раввин был от них в восторге, утверждая, что коричневые продержатся месяц-другой, не более, потому что они — банда дикарей, столкнувшаяся с всеобщим сопротивлением немецкого народа, давшего миру и то, и это, а также таких-то и таких-то… Думаю, не требуется объяснять, насколько далек был мой шурин от реальности. Я допускаю, мой читатель, что ты усвоил историю человечества не только как воспоминания о великих мужах, но и как свидетельство о народах, давших кое-что миру, но эти народы в один прекрасный момент могут окатить всех таким ушатом холодной воды, что тебе останется лишь отплевываться или сыпать проклятьями. Я тут вспомнил о водопроводчике Науме Вайсе из Дрездена, который все еще держался на поверхности, но ждал, что в любой момент его могут призвать к ответу с десятью килограммами личного багажа как лицо неарийской национальности, то бишь еврея. Когда его все еще неотключенный телефон зазвонил, и грубый голос в трубке спросил: «Это обергруппенштурмфюрер Шульц?», бедный Наум Вайс грустно ответил: «Если бы вы знали, как вы ошиблись номером!» Так вот, наш высокопросвещенный во всем остальном раввин, который ориентировался не только в дебрях хасидизма, основанного Баал Шем Товом, но и в лабиринтах марксизма, настолько ошибался номером в вопросе скорого крушения гитлеризма, насколько все мы тогда — увы! — даже не подозревали.

Не хочу тянуть кота за хвост, пространно повествуя о дальнейших событиях — достаточно перелистать любую брошюрку, чтобы понять, с какой быстротой в утробе Европы снова вызревал тот самый гнойный нарыв, который не мог не лопнуть в одночасье при малейшем соприкосновении с шипами любой из международных проблем. На этот раз речь шла совсем не о банановой кожуре в Стокгольме и даже не об убийстве какого-то там эрцгерцога, потому что — повторяю — когда какая-нибудь война должна вспыхнуть, она вспыхивает, и повод уже не имеет никакого значения. В данном случае, кажется, речь шла о чем-то, что германцы требовали от Польши, а союзники Польши ни за что не желали отдавать. И это при том, что они уже отдали Германии и Австрию, и Судеты, и все, что от них потребовали — и спереди, и сзади — после того, как этот идиот Чемберлен клялся в Мюнхене в вечной дружбе с нацистами, а Молотов и Риббентроп лобызались прилюдно как чистопробные пидоры!

Только не думай, бога ради, что это мои тогдашние суждения — тогда я был слишком невежественен для подобных мыслей, но напластования времени образуют нечто вроде прозрачной призмы, или бинокля, которые позволяют приблизить или отдалить предметы и события, чью суть, быть может, ты неясно представлял себе в прошлом. Эти напластования переиначивают и твои нынешние суждения, а порой, и твои нынешние заблуждения.

Но дело, наконец, было сделано — или лучше сказать — начато по новой при содействии уже постаревшего нашего военного аналитика, участника русско-турецкой войны, почтальона Абрамчика, который опять принес мне желтую повестку, почти с тем же текстом типа «в семидневный срок со дня получения…» и так далее — итак, на этот раз мое Отечество Польша, священная земля предков и так далее, призывала меня Под свои Знамена!

На этот раз нас, призывников, было гораздо больше — и евреев, и украинцев, и поляков. Не считай это, мой читатель, литературным капризом или Бог знает каким стечением обстоятельств, но и мой шурин, мудрый раввин Шмуэль бен Давид, был тоже снова призван в армию. Разумеется, Сара плакала, а я гладил ее по голове и объяснял, что на этот раз война будет совсем короткой (даже не подозревая, насколько я близок к истине). Назавтра нам предстояло выступить в западном направлении, к границе с Германией, где уже вспыхнула эта страшная война.

17 сентября 1939 года, уже в полном обмундировании, полученном нашей частью в Дрогобыче, ровно в семь ноль-ноль я явился на базарную площадь — туда, где Голда Зильбер пережила гибель «Александрийской библиотеки» и где было назначено место сбора всем мобилизованным Колодяча. На этот раз, неизвестно почему, военно-полевые службы не приняли во внимание духовный сан ребе бен Давида, и он выглядел немного странно и чуть смешно — обритый и остриженный, в военной форме. Женщины толпились в сторонке, многие плакали, Сара, пришедшая с детьми, тоже всплакнула. Там же стояли и отец с мамой. Военной музыки на этот раз не было, но зато нас пришел проводить пан Войтек собственной персоной — он был настроен патетически, вполне осознавая важность данного исторического момента для нашей родины.