Владимир Максимов - Не оглядывайся назад!.. Страница 16

Теперь, когда собаки примолкли, иногда лишь поскуливая от нетерпячки, рысь, по-прежнему свернувшаяся клубком, словно её знобило, почти не поворачивая головы, следила только за мной своими неотступными глазами, решив, что главный здесь я.

Её, казалось, абсолютно безразличный ко всему на свете, в том числе и к собственной судьбе, взгляд смущал меня, и я никак не мог сосредоточиться, решиться на выстрел. На лишение жизни по собственному произволу живого существа… Такого же живого, как и я, и тоже с одной-единственной жизнью…

Рысь продолжала смотреть только на меня.

«Хоть бы отвернулась, что ли…» – подумал я, подводя приклад винтовки к плечу.

Но та неотрывно, не мигая, словно гипнотизируя, продолжала смотреть мне в лицо то жёлтыми, то изумрудными, непонятно отчего вдруг меняющими свой цвет, глазами. И это был взгляд стоика, готового в любую минуту ко всему В том числе и – к смерти…

На время притихшие собаки, видя, что ничего не происходит, снова подняли разноголосый гвалт. А одна сучонка, приподнявшись на задние лапы, передними стала скрести кору дерева и, ощерясь, кусать его ствол.

Рысь лениво перевела взгляд на нее.

В это время я выстрелил…

Пушистый ком, словно привели в действие невидимые пружины, распрямился, отделившись от ветки, будто в последний момент рысь всё-таки успела оттолкнуться от неё, прыгнув в сторону. На какое-то время это распластанное тело зависло в воздухе… А потом, глухо стукнув, упало на утоптанный мной и собаками снег.

Здоровенный кобель проворнее других подскочил к жертве и, немного вжав в снег зверя сильными передними лапами, захлопнул «капкан» своей пасти на горле врага. Но это был уже мёртвый враг. Поняв это, собаки быстро успокоились, потеряв к рыси всякий интерес.

Я осмотрел тушку и увидел, что пуля, войдя в левое ухо, прошла навылет через голову.

«Ну что же, во всяком случае – мгновенная, не позорная, не мучительная смерть…» Это было всё, что я смог тогда сделать для рыси.

В награду за хорошую работу я отрезал собакам от болтающихся снизу паняги нескольких тушек белок по лапке и кинул подальше от вытянувшейся на снегу рыси, у которой ветер шевелил кисточки волос на кончиках ушей… Это шевеление создавало иллюзию жизни. Будто рысь чутко прислушивается ко всему происходящему вокруг неё.

Псы быстро расправились с беличьими лапками и ждали от меня новой подачки, преданно глядя в глаза и виляя хвостами.

Это было не по правилам – за одно дело вручать две награды, – но я отрезал им ещё по одной, бросил в разные стороны а сам, опершись о ствол лиственницы спиной, присел передохнуть, чувствуя внутри себя беспредельную, гулкую пустоту и усталость.

Мне снова припомнился спокойный, полный гордого презрения взгляд рыси… А потом стали вспоминаться глаза и других зверей, на которых мне доводилось охотиться.

Свирепые, уверенные в своей тупой мощи, чёрные бусины глаз дикого кабана, легко крушащего всё на своём пути и не верящего в то, что есть сила, способная его остановить…

Отчаянные и почти белые от злости, с полным осознанием безвыходности ситуации, но всё же не лишённые до последнего момента достоинства, веры – пусть даже в очень призрачную при таком раскладе сил, когда всё против тебя, – победу, глаза волка и его свирепый оскал. Когда приходится биться до конца – отступать некуда, а врагов много и силы не равны…

Недоумённые коричневатые, почти спокойные, глядящие исподлобья глаза медведя, который, сидя, отбивается от своры наседающих со всех сторон псов. Он словно спрашивает в этот миг самого себя: «Что это тут за «мошкара» вокруг меня вьётся?» А тот, кого он, может быть, сейчас и не видит или обращает на него в эту минуту меньше всего внимания, целится в его «бронированную» башку из карабина, пуля которого, способная пробить шейку рельса, так нестерпимо жаждет вылететь из ствола…

У рыси был самый непереносимый, самый пристальный, самый презрительный взгляд…

Поистине, среди зверей она может считаться стоиком. Ибо только по отношению к смерти и можно определить стоицизм любого живого существа.

Да, явно не заладился у нас сегодня день…

А ведь так чудесно, так солнечно он начинался.

Уже в сумерках вернулся Юрка. По его мрачному виду я понял, что случилось что-то нехорошее…

Он молча бросил на нары оттаивать семь тушек соболей. Один из которых: чёрный с серебристой остью – «головка», был очень красив! Потому он, наверное, и стоит так дорого.

Осматривая соболей, я понял – по неестественной вывернутости их тел, обычно посередине хребта, – что пятерых из них он вынул из ловушек. Невиданный фарт! Значит, оставшиеся два были добыты при помощи собак. Шерсть на одном из них – здоровом самце, не очень хорошего окраса, была кое-где выхвачена – скорее всего, собачьими клыками и стояла торчком…

Юрка также молча развязал привязанный к паняге вещмешок и вынул оттуда скатанную рулоном собачью шкуру…

Пока он распаковывался, я готовил собакам еду. За всё это время мы не обмолвились ни словом. По всему было видно, что говорить Юрке сейчас невмоготу. Хотя о главном я уже догадался. И когда он вышел из зимовья покормить собак, развернул лежащую на нарах небольшую серую, испачканную засохшей кровью шкуру и убедился, что она действительно принадлежала Найке.

«Как такое большое, преданное и храброе сердце могло вмещаться в столь небольшую оболочку?.. Значит, теперь до конца промысла мы остались без единственной очень хорошей собаки…»

Мы почти молча поели, хотя вкушали поистине деликатесное блюдо: беличьи задки, которые я потушил в «сметанном соусе». Сметану заменяло сухое молоко, разведённое очень малым количеством воды.

После еды, как обычно, стали снимать шкурки. За этим не очень приятным занятием, когда молчание сделалось непереносимым, Юрка и поведал мне о том, что произошло.

Пятерых соболей (значит, я не ошибся) он, обходя большой путик, действительно вынул из плашек и кулёмок. Ещё двух – помогла ему добыть работящая, умная Найка. Загнав одного на одиноко стоящую наклонную лесину, с которой, как в тире, и снял его меткий Юркин выстрел, не попортив шкурку зверька.

Другого соболя, не успевшего укрыться в близких уже каменистых россыпях на вершине горушки, Найка достала у высокого кедра, на который соболь заскочить не успел и попытался скрыться в его торчащих наруже толстых корнях.

Тут они и сцепились.

Когда Юрка на отчаянный, перешедший потом в жалобный лай и визг собаки добежал, наконец, до места, соболь был уже мёртв. Снег вокруг дерева – сильно изрыт и забрызган кровью.

Всё говорило о том, что схватка была беспощадной, долгой и тяжёлой для обоих…

У Найки соболь успел выдрать левый глаз и почти отгрыз ей до розовато белеющих в ране косточек, чёрную кожицу носа.

– Ах ты, дурочка несчастная, – видя страдания собаки, заговорил с ней Юрка. – Ну чего ты ввязалась в драку с таким огромным котом. Помедлила бы чуть, дала бы ему забраться на дерево. Никуда бы он не делся. Иль боялась, что в скальник уйдёт?..

От боли собака, стремительно теряя силы, тихо поскуливала, то и дело норовя уткнуть морду поглубже в нетронутый чуть поодаль перинный снег, окрашивая его тут же в красный цвет.

Идти самостоятельно, когда Юрка подзывал её, она не могла. Собака лишь приподымалась на передних лапах и снова ложилась.

– Боль, видимо, была почти непереносимой. Доходящей порой до шока, полузабытья, обморока… Поэтому я совсем не был уверен, что смогу донести Найку до зимовья ещё живой… Да и зачем?.. Одним словом, чтобы не мучить её и себя, наблюдая все эти страдания, я… Не оставлять же было её там одну. Да и волки могли её надыбать. Раза два их следы встречал… А тут ещё усталость, просто до какого-то отупения, вдруг навалилась. Впору самому – ложись, да помирай… – закончил свой рассказ Юрка.

Ни тогда, ни после я так и не узнал у него: для чего, пристрелив Найку, он потом снял с неё шкуру, а не похоронил в каменистых россыпях, присыпав сверху снегом, как сделал это потом с её тушкой. Тем более, что снег был таким идеально чистым, каким только ещё и может быть в глухой тайге да на вершинах недоступных скал. И такой чистоты Найка заслуживала…

На следующий день после неслыханного Юркиного фарта (мыслимо ли дело – семь соболей за один день!) повалил густой, тихо опускающийся с небес снег. Сразу превративший солнечные, устоявшиеся перед этим дни в сумеречную непогодь.

Этот влажноватый, от тёплого ветра с Татарского пролива, снег из низких тёмных туч, не уставая сыпал, задёрнув тяжёлой полупрозрачной «шторой» всю округу, ровно три дня и три ночи…

Ясное дело, что ни о какой охоте в такую непогодь не могло быть и речи…

Всё, что можно было переделать в зимовье за эти дни, мы переделали. Всё, о чём могли поговорить – переговорили. В тайге ведь тем для разговоров без дополнительной подпитки не особо много.