Владимир Максимов - Не оглядывайся назад!.. Страница 17

Юрка успел за время вынужденного безделья выделать Найкину шкуру, сквасив на печке всё то же разведённое водой сухое молоко. И из мягкой, лёгкой теперь шкуры сладил себе на поясницу теплый пояс.

Я употреблял свое нежданное, немереное свободное время на приготовление различных диковинных (в смысле из дичи) блюд. Как то: тушённое на медленном огне медвежье мясо, – предварительно замоченное на ночь в воде с уксусом, кусок которого нам подарил сосед по участку, – с гороховой кашей. «Рябчики в глине». Дичь покрывается слоем глины, которую я обнаружил под одной из плах в углу зимовья, и запекается, таким образом, в собственном соку, на открытом огне. Обожжённая глина, превратившаяся в панцирь, потом просто раскалывается одним ударом, как старый кувшин, на куски и дразнящий аппетитными ароматами рябчик предстаёт перед вами как на красочной картинке кулинарной книги. Знатоки утверждают, что рябчика, приготовленного таким способом, можно предварительно даже не ощипывать. Что всё перо сойдёт с него вместе с глиной на надрезанной по брюху шкурке. Не знаю – я таких смелых экспериментов не проводил и всегда заделывал в глину уже ощипанную и потрошенную дичь.

Делал я и отличные отбивные из жирной сохатины, которые в первый раз получились у меня ужасно горькими. И только после я понял причину. Мясо я отбивал на лиственничной чурке. И оно вобрало в себя горечь смолы, потому что делал я это в тепле, в зимовье. На морозе, может быть, такого эффекта и не было бы… И всё-таки «беличьи лапки» в «белом соусе», да ещё если имелся лук, были самым любимым, самым лакомым и самым желанным нашим деликатесом. Наверное, потому, что у белок очень нежное и очень вкусное мясо из всего остального разнообразия мяс. Не такое жёсткое, как глухариное. Не такое, по-особому духмяное, на любителя, как мясо рябчиков. Не такое своеобразное, как мясо медведя… Одним словом, это было наше любимое блюдо, уступающее по вкусу, пожалуй, только поджарке с чесноком, в томатной пасте, из молодой, нежирной кабанятины…

Во всяком случае, наши собаки, которых к утру в эту непогодь заносило полностью (и только по пару из образовавшихся от дыхания отверстий можно было понять, где они) из множества костей с остатками мяса в первую очередь всегда выбирали беличьи косточки, с явным удовольствием разгрызая их.

Забавно было наблюдать, как громоздкий, словно трактор, Шайба, быстро справившись со своей порцией, сначала озирается по сторонам, словно спрашивая: «А добавка будет?» И убедившись, что это всё, неуверенно направляется к плошке соседа. Подойдя к ней на определённое расстояние, он останавливается, садится и весело смотрит на Шарика, словно приглашая того поиграть в «Ну-ка, отними!». Со стороны второго на все эти ухищрения никакой реакции не следует. Однако, как только Шайба переступает невидимую границу дозволенного приближения, слышится глухой рык щенка, который меньше Шайбы, пожалуй, раз в пять. Тем не менее пёс нехотя отодвигается назад. Правда, может быть, потому, что видит меня? А может, это некий неписаный собачий закон?

После отступления конкурента Шарик, уже не урча, для порядка всё же скалит зубы, исподлобья посматривая на Шайбу, стараясь поскорее справиться с тем, что у него ещё осталось.

Шайба снова садится и покорно, хотя и с нескрываемой досадой на несправедливое распределение еды, наблюдает, как быстро она убывает в чашке Шарика. Тот, спеша, глотает её. Брюхо его при этом быстро округляется.

Иногда от нетерпения Шайба начинает тихо повизгивать фистулой, и видно, как голодная слюна, хотя съел он гораздо больше Шарика, капает у него из уголков пасти. Он просительно помахивает хвостом, пытаясь незаметно, хотя б на сантиметр, снова приблизиться к заветной цели…

Шарик, не отрываясь от своего занятия, но зорко, исподлобья наблюдая за соперником, снова угрожающе рычит и скалит зубы. И вновь Шайба нехотя отползает на исходную позицию.

Наконец Шарик сыто икает. Тупо смотрит на почти пустую чашку. Пробует что-то проглотить ещё, но не может и медленно, с достоинством, от чувства хорошо и правильно выполненного долга, отходит в сторонку.

Шайба уже у чашки! Он тщательно вылизывает её и, схватив последнюю крупную кость, которую не смог одолеть Шарик, отбегает подальше. Держа кость передними лапами, довольно жмурясь, он наслаждается её разгрызанием, лёжа на животе.

Шарик же, похожий сейчас больше не на шар, а на пузырь, лениво смотрит на пищевого конкурента, и в глазах его читается вопрос: «Неужели оплошал? Наверное, надо было и эту кость попытаться разгрызть…»

Наесться впрок в тайге – первое дело для любого зверья, в том числе и приручённого…

Во время этого трёхдневного сидения в зимовье мы с Юркой и решили, что вскоре из тайги нам пора подаваться. Слишком уж тёплым ветром тянуло от Татарского пролива.

И лучше неделю-другую просидеть в Гроссевичах, ожидая назначенного дня прилёта вертолёта, чем застрять здесь, в тайге, неизвестно насколько. Ведь отсюда путь один – река. А она при таком, почти весеннем, ветре того и гляди может вскрыться раньше времени. О промоинах – этих коварных ловушках, где вода прикрыта только тонким льдом, засыпанным снегом, и говорить не приходится. Их немало появится за эти дни. Потом только – знай гляди в оба…

Всё, как только распогодится, обходим путик и, собрав то, что попадётся, хотя в такую непогоду – вряд ли, собираемся сами. Глядишь, может, немного подморозит, на наше счастье.

На третий день непрерывно скользящий с неба снег заметно поредел и помельчал, словно там, наверху, поменяли сито, просеивающее его на более мелкое, или – стали подходить к концу заготовленные впрок для такой затяжной непогоды снежные запасы. Мутноватый свет вначале робко и лишь изредка, а затем всё чаще и настойчивее, стал размываться в крохотном оконце зимовья желтоватым солнечным светом, взыгрывающим то между стволами деревьев, то пробивающемуся сквозь не такие теперь уже плотные и тёмные, хотя по-прежнему ещё мокроватные, сероватые тучи.

На радостях мы среди бела, а точнее – сера дня, а не вечером, как обычно, включили наш, уже почти обезголосевший из-за отсутствия «питания» транзистор. И за короткое время, в числе прочего, успели узнать, что в Европе идут дожди, на Черноморском побережье Крыма – отличная погода! В Москве – оттепель, на Урале – ещё держатся морозы…

Последние фразы голосом бодрого диктора радиоприёмник сообщил нам совсем тихо, не дотянув ни до Сибири, ни до тех мест, где находились сейчас мы. Его звук медленно истаял, оставив нам одно шипение. Однако после недолгого молчания, когда мы вновь включили его, транзистор взбодрился и порадовал нас хорошей, немного грустной, музыкой в исполнении какого-то известного петербургского коллектива.

Под такую музыку было бы очень хорошо танцевать с красивой девушкой, легко скользя по блестящему паркету огромного зала, где вы с ней – несмотря на окружающих – одни… Но, даже слушая эту чудесную музыку, как-то с трудом верилось в реальность другой: спокойной, устроенной жизни, совсем не похожей на нашу, такую грубую жизнь – охотника-промысловика… Почти уже не верилось и в то, что где-то есть большие города: с ярко освещёнными и обязательно чистыми улицами, весёлыми яркими витринами магазинов, театрами, друзьями, кафе… Вернее, верилось, конечно, но так, как будто это всё угадывалось лишь сквозь пелену дождя, откуда-то издалека, когда конкретно ничего не разобрать.

Мечты, мечты… Они всегда умеют исключить из своих воображаемых картин все неприглядные, обыденные, скучные подробности жизни. Оставляя в них всё самое яркое и светлое. Они почти никогда не сбываются, но зато они идеальны. А стремление к идеалу – испокон веков присуще человеку. Хотя если нет иллюзий – нет и разочарований…

Сигнал транзистора снова начал тишеть. И музыка, исполняемая большим оркестром где-то там, на невских берегах, за тридевять земель отсюда, начала постепенно растворяться, словно уходя куда-то в дальний космос. А вскоре исчезла совсем. И теперь только звенящая тишина окружала наше, почти до крыши занесённое снегом, жилище. И в этой тишине уже не было слышно его едва уловимого шуршания, которое мы слышали три дня.

Снегопад прекратился. И только редкие, отдельные, сиротливые снежинки ещё кружились плавно между серым небом и белой землёй, словно раздумывая, что им предпочесть: снижаться или воспарить?..

Тёплый ветер с Татарского пролива уже не тащил вверх по реке, мимо нас, беременные снегом тяжёлые тёмные тучи.

Было тихо и странно, что мы находимся посреди этой тишины. И даже единым словом было боязно нарушить её первозданность, замершую в ожидании чего-то значительного, недоступного мелконькому человеческому пониманию.

И, наверное, каждый из нас в этот редкий миг единения с чем-то вышним, навеянным хорошей музыкой, думал о своём, о сокровенном. О чём у настоящих мужчин не принято говорить вслух. Да и слов для некоторых чувств не подберёшь. А может быть, таких слов и не существует…