Мариуш Вильк - Путем дикого гуся Страница 16

Сегодня территория «Community of Mashteuiatsh» насчитывает полторы тысячи гектаров. Ее населяет почти пять тысяч индейцев. Не знаю, почему Кен называл их «иннут». Множественное число от «инну» — «иннус»! Некогда французы именовали их «монтаньяс» — «люди гор». Под этим именем они прежде всего и были известны. «Инну» — самоназвание (хотя я слышал также «илнус») и переводится просто — «люди». Подобным образом обстоит дело в языках других народов Севера — саамов, ненцев, айнов, эвенков… Словно они желают отграничить себя от прочих жителей пустынных северных пространств — карибу, медведей или волков — на равных правах! Для того, кому, подобно Кену, наскучили народы и государства, быть только человеком — неплохой выход.

— Я человек, а ты?

— А я француз.

Так могло бы выглядеть знакомство инну с первым французским китобоем или ловцом трески на берегу реки Святого Лаврентия в XV веке. Индейцы инну занимали тогда обширные территории от Северного побережья и долины реки Сагеней до Шеффервилла. На севере они мирно (так гласят устные предания) соседствовали с инуитами. Вели кочевой образ жизни, охотились на карибу и ловили рыбу. Далеко не всегда ели досыта. С белыми пришельцами поначалу жили в мире. Объединяла их торговля. Шкуры меняли на еду — главным образом муку. Она позволила им избавиться от призрака голода, вечного спутника «домучной эпохи». Отношения инну с белыми испортили христианские миссионеры. Уайт называет их «гарпиями». Я бы добавил: «милосердия».

Миссионеры с самого начала делали все, чтобы нарушить ритм жизни индейцев — изменить с кочевого на оседлый. Потому что понимали: свободного странника не так легко обратить в новую веру. Уничтожь ритм жизни, говорил Кеннет, и уничтожишь разум. Полностью оторви разум от ритма жизни — и человек поверит во что угодно. При христианских миссиях появились магазины, где всегда можно было купить еду — вне зависимости от удачи на охоте, — а также выпить, чтобы притупить алкоголем чувство вины по поводу открытых миссионерами грехов. По мнению Кена, это было начало конца. Оставалось лишь загнать краснокожих в резервации, где — благодаря жертвенности и трудолюбию праведных миссионеров — они могли благополучно и окончательно вымереть.

Сколько же я слышал об этих индейских резервациях! О чуме алкоголизма и наркомании, косящей остатки несчастных туземцев, о грязи, о болезнях и нищете. И вот вчера, подъезжая вечером к первой в моей жизни резервации, я был готов к худшему. Тем более, что в «Синем пути» Пуант-Блё тоже выглядит не слишком привлекательно. Кен добрался сюда пешком из Роберваля, посетил музей, прошелся по деревне и немного поболтал с местными жителями у магазина (где можно выпить), а потом той же дорогой вернулся обратно… индейцы жаловались на качество продуктов, мол, курица, к примеру, — сплошная вода и химия, поэтому иммунитет снизился, они постоянно болеют, к тому же им не хватает движения — жизнь теперь не та, что прежде, ведь они постоянно сидят перед телевизором. Но больше всего меня удивило их утверждение, что Кен — больше индеец, чем они сами.

Добраться до Маштейяташ было непросто. Дорога к деревне отходит от автострады 169, указателя нет. Так что мы ехали наугад, надеясь, что раз резервация называется «Точка, с которой видно озеро», то мы найдем ее на мысе за Робервалем, который виден издали. И не ошиблись! Четыре мили гравия — и мы у цели. Поскольку уже темнело, прямой дорогой отправились в кемпинг. На ресепшн нас встретили молодые инну. Алкоголем от них и не пахло! Мы сказали, что прибыли по следам шотландского писателя, который побывал у них более двадцати лет назад. Они удивились, что белые еще не забыли об индейцах, после чего записали нас в книгу гостей и предложили дрова для гриля. Пять долларов вязанка.

Устраивались мы уже в темноте — в снопах света нашего «форда». В кемпинге было многолюдно. На пронумерованных участках стояли огромные кемперы с выдвижными сегментами (словно ящики комодов), верандами и пластиковыми заборчиками. Освещение, канализация — все, как положено. Засыпали мы в облаках дыма от грилей.

На восходе кемпинг в Маштейяташ напоминал огромное кочевье. Кое-где еще дымились вчерашние костры, тут и там хлопотали заспанные туристы. Разве не парадокс, — подумал я, дожидаясь, пока заварится зеленый чай, — что прежние белые поселенцы сегодня неустанно кочуют, а вчерашние краснокожие кочевники сидят на месте, заботясь об их комфорте? Вот уж правда — изменчивая современность…

Кстати говоря, в книге с этим названием Бауман[86] сравнил новое общество с кемпинговым полем, открытым для каждого, у кого имеется кемпер и достаточное количество бабок, чтобы заплатить за услуги — душ, электричество и канализацию. Гости появляются, исчезают, и никого не интересуют законы, согласно которым кемпинг функционирует: главное, чтобы все работало, соседи не слишком шумели, а после наступления темноты убавляли громкость переносных телевизоров и музыкальных центров. На наших глазах, — утверждает социолог, — заканчивается эпоха доминирования оседлых жителей над бродягами и начинается эра нового кочевничества. Гм…

…и вдруг до меня дошло, что я впервые нахожусь не просто в резервации индейцев, но вообще — на «неиндейской» стороне. На Соловках, в Заонежье, в Ловозере я смотрел на мир глазами туземцев, прожив среди них достаточно долго, чтобы принять их точку зрения, — даже оставаясь в глубине души иностранцем. Помню, как забавляли меня туристы, которые с легкостью обманывались, принимая бездарный китч за аутентичное народное творчество и участвуя в шаманских трансах, словно в святой мессе. А здесь я сам оказался в роли туриста. И благодаря этому уразумел еще одну (быть может, самую главную) разницу между путешественником и странником. Это разница в перспективе мировосприятия. Путешественник смотрит на мир снаружи, странник — изнутри.

Чтобы наблюдать мир изнутри, нужно его переживать, а не скользить по поверхности, как на доске для серфинга по гребню волны, — от одного кемпинга к другому. Туризм убил тайну дороги.

Кеннет был прав, утверждая, что сегодня существует множество мест, где что-то живое можно увидеть только в музее. Для меня самое живое впечатление в Маштейяташ — Дениз Робертсон, показавшая нам музей. В темных глазах Дениз я разглядел глубину лесного озера с ее фотографии «Образы, замороженные в моей памяти», а в рассказах услышал ритм поэзии, измеряемый тишиной между словами.

Музей недавно переехал из старого дома сообщества (где его посещал Уайт) в новое здание с просторным холлом и большим информационным стендом, у которого сидела прелестная индианка, говорившая только по-французски. Кшись сразу принялся ее обхаживать, мое же внимание привлекла книга этнолога Фрэнка Спека[87] «Наскапи»[88] (репринт издания 1935 года!) на стойке с сувенирами. Позже Дениз сказала, что это классическая монография, посвященная северным индейцам.

Видя, что очаровательной индианке никак не удается с нами договориться, молчавшая до сих пор Дениз поспешила на помощь и — по-английски — предложила показать музей. Наша экскурсоводша обладала таким магнетизмом, что я кое-что записал. Вот, например: индейцы различали не четыре, а пять времен года (еще канун весны); кану (каноэ) делали из березовой коры и еловой смолы, причем женщина всегда помогала мужчине, что в определенном смысле символизировало их связь (если учесть значение кану в жизни индейской семьи); суть шаманизма заключается в удержании равновесия материи и духа.

Последнее Дениз сообщила нам перед входом в зал с ритуальными бубнами и костюмом шамана. Затем спросила, как долго мы собираемся пробыть в Маштейяташ — если задержимся еще на денек, она могла бы организовать интересную встречу.

— К сожалению, мы должны ехать дальше. Одиннадцатого у нас паром с Гус-Бэй, а впереди еще более тысячи семисот километров и несколько интересных мест.

— Жалко, — задумчиво прошептала Дениз, обращаясь скорее к себе, чем к нам, и повела нас в зал с монитором, где как раз начинался фильм о жизни туземцев.

Там сидела пара пожилых янки и толстый подросток, непрерывно что-то жевавший. Фильм был явно сделан в расчете на туристов. Театрализованные сцены охоты и рыбной ловли, банальные шаманские ритуалы, изготовление сувениров — все это я неоднократно наблюдал, живя среди Кольских саамов. Только способ выпекания хлеба в земле на мгновение меня заинтриговал, но когда Дениз сказала, что инну кладут в тесто разрыхлительный порошок, поморщился. Моя Наташа даже дрожжами не пользуется — печет хлеб на закваске.

Когда зажегся свет, я увидел на стенах большие фотографии. Это оказалась выставка работ нашей экскурсоводши. Особенно одна меня поразила… Я не мог отвести глаз: лесное озерцо в зеленой чаще — словно осколок зеркала — отражало бледную голубизну неба и верхушки черных елей. Чем дольше я вглядывался в блестящую гладь воды, тем яснее проступало из нее небо.