Альфред Коллерич - Убийцы персиков: Сейсмографический роман Страница 16

Дверь за ее спиной была кожей перед ее глазами. Князь Генрих подошел к столу и выдвинул ящик. Там лежал портрет в серебряной застекленной рамке, это был портрет его матери в юные годы.

— Мать, — сказал он, — даровала мне слово, которое я передаю дальше. Образ матери есть образ власти, исходящей от людей. Это — второе творение, продолжающее и сохраняющее первое. Мы построили замок, дабы разрозненные создания природы, в коих затерялось первое творение, объединить в единое мироздание, простирающееся от дымохода до колокольной башни. Здесь все протекает одновременно, между тварями и творцом стоит замок, и он причастен тому и другому. Он самостоятельная величина, но в то же время зависит от того истока белизны, который ищет в вас графиня. Здесь нам дано знание о том, что провиденное сбывается, оно сохраняет и правит. Образ матери подобен тебе. И она у нас теперь как та запись в моей книге, та фраза, которую написал, конечно, я, но, видимо, не по собственной воле, хотя и в страстном желании. Теперь мне ясно, что графиня от многого оберегает меня, хотя неправильно меня понимает, ибо зло все еще образуется двумя началами — божественным и тварным. Когда я смотрю на тебя, Розалия Ранц, я вижу все в каком-то беспокойном, искажающем свете, как нечто такое, чего надо добиться прежде всего. Всегда и всюду мною было уже достигнуто все, и сейчас я чувствую то, что еще только грядет...

Когда князь подошел поближе, Розалия Ранц ощутила спиной, как кто-то повернул дверную ручку и приоткрыл дверь. Девушка обернулась и увидела на пороге графиню и Цёлестина.

— Допускается то, что написано в этой книre, — сказал князь графине — я не обманулся, когда вдруг почувствовал, что не так уж трудно спускаться по ступеням. Я увидел, с чего это начинается. Труднее изменяться в том же самом, чем в том же самом оставаться тем же.

Графиня подошла к столу, взяла книгу и попросила Розалию Ранц покинуть комнату. Розалия Ранц рассмеялась, выйдя из дверей. Графиня с книгой шла следом.

Князь Генрих позвал Цёлестина к себе в комнату.

Князь уселся в кресло. Он велел Цёлестину принести из спальни бритву, мыло, кисточку, мыльницу и полотенце.

Цёлестин повязал князю нагрудник из полотенца и принялся намыливать щеки и подбородок. Князь приказал сбрить усы. Лицо утонуло в пене. Цёлестин правил бритву на кожаном ремне, которым по вечерам задергивал гардину. Князь с закрытыми глазами ждал, когда лезвие снимет всю пену. Цёлестин делал свое привычное дело, исполняя что прикажут. Он видел, как исчезают усы.

— Верхняя губа обнажена, — сказал князь. Цёлестин зачерпнул полную пригоршню воды из таза. Он ополоснул князю щеки и насухо вытер их полотенцем.

«Вот и избавился от этих усов, — подумал князь. — Они отличали меня от прочих».

Цёлестин отнес туалетные принадлежности в спальню.

Стоя перед зеркалом, князь спросил Цёлестина. узнаёт ли тот его теперь. Цёлестин сказал, что князь выглядит помолодевшим, и это напоминало ему о прежних временах в замке. Тогда он и князь были еще мальчишками, а Мария Ноймайстер с другими девчушками уже стояла за кухонной плитой. Из окна кухни он видел свою матушку, она сидела во дворе и разглядывала геммы, разложенные на столике.

Князь встал, подошел к зеркалу и долго в него смотрелся.

Теперь я похож на мать, мое собственное лицо и мои усы как ветром сдуло. А портрет, Цёлестин, тот самый, что, спрятав в фартуке, унесла Розалия Ранц, когда ее выпроводила графиня, этот портрет она должна хранить. Тебе незачем про него спрашивать.

Еще князь сказал, что в пиру философов он вдруг ощутил, что перегружен реальностью. Чем глубже осмысляет он бытие господ, сознательно сообразуя с этим свои действия и тем самым на деле осуществляя обобщение в стремлении зримо продемонстрировать возможность сохранения, дабы круги можно было постичь чувственным оком, тем сильнее он чувствует сопротивление плоти. Цэлингзар подобен трещине, расколовшей кровлю замка, он как пророческое озарение. Было такое чувство, что он порождает то, что видит, обобщает оптикой своего мозга, а потом вновь предоставляет вещи самим себе, а законы, над ними стоящие, для него — взаимозаменяемые рецепты. Розалия Ранц рассмеялась, выйдя из комнаты, и он почувствовал, что его мир имеет окно. Это такое окно, через которое он увидел совершенные окружности в чувственном бытии Розалии Ранц. Несмотря на свое послушание, она неподвластна целостному миру замка. Это она расколола его мир и явила его взору расколотый мир, о котором он сейчас и ведет речь, явила как ответ на смех, пусть это длилось лишь мгновение. А он не хочет терять всеобщее, гробить его в расколотом мире, кто может предсказать, куда это заведет. Он будет препятствовать всяческим изменениям, ибо его захлестывает ненависть, когда он думает, что революции нацелены только на будущее. Он не доверяет общепотребному, тому виду всеобщего, за коим скрывается идея самопроизводства человека. Что будет, если каждый вообразит себя субъектом и все замки вернутся к той первобытчине, из которой они возникли, чтобы потом в невообразимых даже для них далях собирать людей для общего дела, построенного на правилах, глубоко чуждых человеку. Он будет преградой всем тем, кто хочет поставить мир с ног на голову. Если объявить свободу на кухне, кулинарное искусство станет преданием.

Цёлестин промывал кисточку для бритья. В мыльной воде плавали волоски сбритых усов. Он подцепил волоски лезвием, подрезав им поверхность воды. Потом снял их полотенцем и сложил его. Князю он сказал, что высушит и сохранит их. У них куда более долгий век, чем можно предположить.

Цёлестин проследовал в спальню князя. Затем вернулся, подошел к князю, расправил ему воротничок рубашки и потуже затянул галстук. Он снял несколько волосков с плеч и пригладил ладонью чуть заметный хохолок.

Князь сказал, что однажды он видел сон про то, как не может достичь цели.

— Я хотел попасть на торжественную ассамблею, где должны были в последний раз постановить, что в том порядке, к которому все в конце концов привыкли, менять нечего. Я начал искать в своей комнате черные туфли и не находил их. Выглянув в окно, я увидел отца, шагающего через двор с моими туфлями в руках. Это был новый замок, который мы с отцом недавно построили. Я крикнул отцу, что я здесь, а мне надо туда, что он слишком стар и не ему уже что-либо решать, кроме того, он парализован и лишь из упрямства старается высоко держать голову. Потом я увидел отца мертвым, он лежал на своей постели, ноги были втиснуты в туфли, которые я искал. Я снял их с него и надел. Когда я собрался идти, мне едва удалось сделать шаг-другой, потому что туфлям передалось трупное окоченение. Я кое-как заковылял по гравийной дорожке. Время, которое я ощущал, текло медленно, а время вне меня бежало, и меня охватило глубокое отчаяние, я боялся пропустить сбор, тогда меня могли бы освободить от ответственности за поддержание целостности и я был бы изгнан из замка и всех замков. Уж не знаю, как я добрался до зала. Но пришел, видимо, слишком рано. Я стоял один в середине зала и тут почувствовал, что у меня выбилась рубашка и сползают брюки. Какая-то дама с черной бархаткой на шее вывела меня из зала и втолкнула в уборную с множеством дыр в полу, в которые я проваливался. Кому-то очень хотелось, чтобы я замарал свои туфли. Я шлепал по воде в какой-то другой комнате, где стояло много ванн. Я скинул грязные туфли и бросил их в ведро с водой. Мне не терпелось помочиться, и ничего не оставалось, кроме как воспользоваться ваннами. Я переходил от одной ванны к другой, чтобы вода не замутилась. Меня затрясло от страха, когда я увидел в воде желтые комочки, похожие на ватные шарики, они могли выдать меня. Я сунул в воду руку, сюртук и рубашка стали намокать. Я пытался раздавить комки, но ничего не получалось. Тут кто-то встал у меня за спиной и потребовал, чтобы я вытащил туфли из ведра. Я сделал это, и с ужасом увидел, что с туфель сошел черный лак, они стали мягкими, а потом — светло-коричневыми. Они уже не подходили к черному костюму. Тут я заметил, что и рубашка изменила цвет, она стала голубой и очень короткой. Я вдруг снова оказался на дворе, меня не брали ни в одну карету. Когда какой-то экипаж остановился, им правила незнакомая девушка. Она пообещала вовремя доставить меня и дернула за поводья. Карета сорвалась с места, но помчалась в обратном направлении. Я выпрыгнул из нее и побежал в ближний лес, по которому двигался с удивительной быстротой, до тех пор, пока не выбежал к полю, там стоял крестьянин, он окликнул меня и спросил, как я смотрю на то, что он еще жив. Я стоял на опушке. Я ничего не ответил, а потом повстречал смотрителя прудов, он косил со своими сыновьями траву. Он повел меня в свой дом, сказал, что хочет наконец — да, именно «наконец» — отвезти меня на своей повозке. Я стоял посреди горницы, на столе лежали отрезанные мужские члены, большие и в бурых пятнах! От них веяло какой-то нелепой строгостью. Я взял один из них и попытался представить себе его историю.