Джон Бойн - История одиночества Страница 17

— Как дела, Стивен? — не удержавшись, завопил я, и Кэтрин повторила мой выкрик, неумело подражая ирландскому выговору. Стивен, не сводивший глаз с нашего тандема, налетел на фонарный столб и шлепнулся наземь, точно Чарли Чаплин в своих фильмах, и мы с Кэтрин зашлись смехом. Уже возле дома Саммерсов я увидел миссис Рэтли, катившую продуктовую сумку на колесиках. Соседка вперилась в нас, но я отвернулся. Ей-то какое дело? Пускай смотрит сколько влезет.

— Здорово! — Кэтрин соскочила с велосипеда и откинула волосы. — Еще покатаешь?

— Да. Если захочешь.

Она помолчала, беззастенчиво оглядывая меня с головы до ног. Я устыдился своих ребячьих шортов и майки с Дональдом Даком. Выгляжу как сосунок. Но, видно, моя непритязательность чем-то ее привлекла.

— Конечно, захочу, Одран, — улыбаясь, кивнула Кэтрин. — А что такого?

Через день-другой я подметил, что мама меня сторонится. Видимо, миссис Рэтли напела ей о нас с Кэтрин, вот она и расстроилась. Я знал, что новые соседи ей не по нраву. Она не любила тех, кто живет в грехе. Ей не нравились девушки с леденцами во рту, разгуливающие в коротких юбках и кедах. И она не питала любви к англичанам, которые, по ее словам, отвернулись от папы, позволив старому жирному королю жениться на уличной девке[18]. В моем случае мама не могла прямо спросить о Кэтрин Саммерс — этим она признала бы, что ей известно о нашем знакомстве. Она предпочла сформулировать вопрос иначе:

— У тебя все в порядке, Одран?

Я кивнул: спасибо, все прекрасно.

— Как учеба?

— Хорошо.

— Тебя что-нибудь беспокоит?

— Мировая нищета. Голодающие страны. Атомные бомбы.

Мама нахмурилась и покачала головой:

— Не пытайся острить, Одран. Чрезвычайно гадкая черта.

Мне это было безразлично, поскольку вовсе не ей я хотел понравиться.

Совсем не безразлично мне стало в четверг через две недели, когда мама работала во вторую смену, длившуюся с полудня до девяти вечера. В нашем саду Кэтрин раскинулась в шезлонге: голые ноги с ярко-красными ногтями, запрокинутое лицо, молившее солнце о капельке загара, неизменный леденец во рту. Я был одет впечатляюще: джинсы из универмага на Талбот-стрит, унесшие почти все содержимое копилки, и футболка с «битлами», поскольку Кэтрин уже поведала, что в двадцать один год выйдет за Джорджа Харрисона — «самого красивого мужчину на свете, да еще тонкой души человека, хотя при такой-то внешности это совсем не важно».

— Тебе никогда не хотелось жить в теплом климате? — спросила она. — Я думала, в Лондоне паршиво, но здесь еще хуже. Хорошо бы жить в Испании.

— Ты осторожнее с этими испанцами, — предостерег я. — Шэрон Фарр — наглядный пример.

— Кто это?

Я поведал ей всю историю, не краснея и не пугаясь дерзких слов. Две последние недели я очень старался выглядеть старше, чем себя ощущал.

— Вот шалава, — выслушав меня, сказала Кэтрин. — Наверняка мужик был роскошный. Они все такие.

— Кто?

— Испанцы. Мигели, Хуаны и прочие. — Кэтрин помолчала и добавила, медленно перекатывая слоги: — Иг-на-сио.

— Меня это не колышет. — Я вновь решительно подчеркнул свою гетеросексуальность. То же самое я сказал о Джордже Харрисоне, хотя даже я, абсолютно равнодушный к мужской красоте, был вынужден признать, что в лице его есть нечто, свидетельствующее о благосклонности Творца.

— Нет, ты и вправду забавный, Одран, — покачала головой Кэтрин. — Ну, чем займемся? Так и будем весь день сидеть или чего-нибудь учудим?

— А чего тебе хочется? — спросил я. — Можно включить телик, только смотреть особо нечего. Кажется, сейчас идут «Салливаны»[19] — такая нудятина, хоть вешайся. Или могу соорудить сэндвич с джемом.

— Сэндвич с джемом? — Кэтрин потянулась, сняла ненужные солнечные очки и закинула руки за голову. — Да уж, Одран Йейтс, ты знаешь путь к девичьему сердцу. Сэндвич с джемом! Мать-то ведает о твоих грязных помыслах?

Не сдержавшись, я рассмеялся:

— Ну не знаю, что еще тебе предложить. — Я был так наивен, что и на самом деле не знал.

— А я тебе подскажу. — Кэтрин смотрела мне в глаза.

— Давай.

— Покажи мне свою комнату. Я еще не видела.

Я нервно сглотнул, припоминая, в каком виде моя спальня. Носки на полу. Трусы. Плавки, повешенные сушиться. На них буква «К» — что-то вроде дизайнерской метки, но все ребята говорили, это означает «коротыш». Давно хотел их выкинуть.

— Вообще-то у меня там беспорядок… — сказал я.

— Так давай превратим его в кавардак. — Кэтрин встала, прошла в кухню и оглянулась. — Ты идешь или мне одной осматривать твою комнату? Страшно подумать, что я могу там найти.

Я кинулся следом, сердце мое так бухало, что, казалось, вот-вот выскочит наружу, а Кэтрин об него споткнется и растянется на полу. Я нагнал ее уже наверху — она без труда отыскала нужную дверь, где под обрамленной картинкой из комиксов была табличка «Комната Одрана», и вошла внутрь.

— Так. — Кэтрин неспешно огляделась. — Вот, значит, твое лежбище, где… — она перешла на шепот, — все… и… происходит.

— Ага. — Я подхватил шмотки, валявшиеся на полу, столе и кровати, и запихнул их в шкаф.

— У тебя много книг.

— Я люблю читать.

— Гляди-ка, скрипка. Ты не говорил. Почему?

— Мама считает, мое исполнение напоминает вопли кошек, которых топят.

— Сыграешь для меня?

— Нет.

— Ладно, никто не заставляет. А это что?

На стене висел плакат с изображением огромного оранжевого пса, вывесившего непомерно длинный красный язык.

— Плуто.

— Ну да, так я и думала. Похоже, ты загадочная личность, Одран. — Кэтрин подошла ко мне вплотную, но я не отступил.

— Правда?

— Ты когда-нибудь целовался с девушкой?

Я помотал головой.

— А хочешь?

Я кивнул.

— Ну так давай.

Я и дал.

— Ты не умеешь целоваться, — сказала Кэтрин.

— Неужели.

— Попробуй вот так.

Я попробовал.

— Уже лучше. Может, приляжем?

Она улеглась на мою односпальную кровать, я пристроился рядом; вопреки вздымавшемуся возбуждению я нервничал и трусил, не вполне понимая, что от меня требуется.

— Чего тебя заклинило на Уолте Диснее? — между поцелуями спросила Кэтрин.

— А тебя чего заклинило на похабных фильмах? — парировал я. Она рассмеялась и притянула меня к себе.

Не знаю, сколько мы так лежали, наверное, не очень долго, но я вроде как начал постигать всю поцелуйную мороку, и Кэтрин это, похоже, нравилось, чего не скажешь про меня, поскольку я ужасно боялся что-нибудь не так сделать. Одна моя рука забралась к ней под майку, и ей позволили провести небольшое исследование, в то время как рука Кэтрин скользнула вниз и приступила к собственному небольшому исследованию. Все это приятно и сильно будоражило, но я пребывал в смятении и больше всего хотел, чтобы гостья моя ушла, хотя, конечно, не посмел бы облечь это в слова. Я не желал всего этого, я был к нему еще не готов, хотя не счесть ночей, когда я лежал в этой самой постели и грезил о том, что сейчас происходило. Ну да, я был чист и жил в чистые времена. Вырос в чистом доме. Я был почти влюблен в Кэтрин Саммерс, но что-то во мне желало, чтобы она перестала меня целовать и трогать изящными длинными пальцами, а встала бы и сказала: «Что ж, все было очень мило, но теперь можно обеспокоить тебя сэндвичем с джемом?» — и мы бы сошли вниз и сели играть в «Монополию». Кэтрин закрыла глаза, издала тихий утробный стон и перекатилась на спину, явно намекая, что я должен лечь сверху, и я, совершенно ошеломленный тем, что творилось у меня между ног, последовал ее указанию и почти обрадовался — почти, но не вполне, — когда без уведомления распахнулась дверь и на пороге возникла мама, из-за очередной мигрени отпросившаяся с работы.

Секунд на двадцать все замерли, потом Кэтрин спорхнула с кровати, оправила юбку, майку и полезла в карман за угощением.

— Здравствуйте, миссис Йейтс, — вежливо сказала она. — Хотите леденец?

Если память не изменяет, все это случилось в четверг, но отец Хотон, как ни странно, появился у нас только в следующий вторник. Мама со мной почти не разговаривала, чему я был очень рад, поскольку вовсе не хотел говорить о том, что она видела. Я пребывал в растерянности и отнюдь не чувствовал себя молодцом, который вволю целовался с девушкой, лапал ее за грудь и позволил ей трогать себя там, куда раньше никто не добирался, а потом взгромоздился на нее и достиг такой твердости, что если бы только ему расстегнули ремень, мигом случилась бы катастрофа.

Напротив, я был в смятении, но не из-за стыда, а оттого, что физическая близость, о которой я мучительно грезил наяву, оказалась не для меня. Я-то думал, что вожделею любую женщину, но вот выпал шанс, и все во мне воспротивилось. И дело не в том, что я желал другую девушку или вообще парня, ничего подобного. Просто я хотел, чтобы меня оставили в покое. Не мешали думать. Читать. Задаваться вопросами о себе, чего никогда не делали мои родные и друзья. Я даже прикидывал, не утопиться ли мне, но это, конечно, был перебор, крайность, в какую всегда бросает растерянного юнца.