Эрик-Эмманюэль Шмитт - Евангелие от Пилата Страница 17

– Нам не требуется доказывать, что исчезнувший труп был похищен: это и так очевидно.

– Ну не скажите! И боюсь, что с каждым прожитым днем эта очевидность будет все больше и больше обретать имя ангела Гавриила.

Я был подавлен. Иосиф оказался не таким мудрым, каким он мне представлялся. Мы стояли в темной кухне, с балок свисали пучки душистых трав, лежали три неощипанные курицы. Женщины суетились вокруг слуги, худого высокого парня. Его ранили, когда он оказал сопротивление нападавшим в масках.

– Иисус был не обычным человеком, – продолжал Иосиф. – И жизнь его не была обычной. Не станет обычной и его смерть.

– Почему ты голосовал за смерть, если мнение твое о нем так высоко?

Иосиф сел и потер лоб. Он уже тысячи раз задавал себе этот вопрос. Нам подали вина.

– Для Каиафы, нашего первосвященника, все всегда просто. Он легко отличает добро от зла. Там, где заурядный человек колеблется, он выносит решение. Именно поэтому он заслуживает роли предводителя. Для меня все всегда намного сложнее. Иисус меня интересовал, смущал мои мысли. Меня впечатляли его чудеса, хотя сам он их ненавидел. Каиафа негодовал на Иисуса, он упрекал его в богохульстве и, что самое страшное, в богохульстве, которое пользовалось поддержкой народа. Все, что говорил Иисус, не противоречит нашим книгам, но Каиафа видел в Иисусе опасность для Храма. И потому не обращал внимания на тонкости, когда яростно стремился к его осуждению.

– Значит, во время суда ты подчинился Каиафе?

– Нет, я подчинился Иисусу.

– Прости, я не понял.

– В момент голосования, когда я хотел пощадить его, Иисус повернулся ко мне, словно расслышал мои мысли. И глаза его мне ясно приказали: «Иосиф, не делай этого, голосуй за смерть, как и остальные». Я не хотел ему подчиняться, но в моей голове все громче звучало то, о чем кричали его глаза. Он не отпускал меня, словно я стал его добычей. И тогда я уступил призыву. Я проголосовал за смерть.

– Вам вовсе не требовалось единогласие?

– Нет, хватало большинства.

– Почему же ты присоединился к остальным?

– Так хотел Иисус.

Теперь Иосиф, как и Клавдия Прокула, моя супруга, высказывал мнение, что Иисус хотел умереть. Поклонение ведет к странным выводам. Поскольку они хотели продолжать восхищаться Иисусом и поскольку они не мирились с его бесславной смертью, Клавдия и Иосиф уверовали в то, что Иисус сам стремился к погибели. Их герой оставался героем, только если желал смерти и сам распоряжался ею. Какой смешной поворот мысли! Они не желали видеть мир таким, каков он есть! Дабы не потерять уважения к себе, Клавдия и Иосиф должны были непременно возвеличивать колдуна.

Я простился с Иосифом.

В воротах я обернулся к нему:

– Мне не хотелось бы быть на твоем месте, Иосиф. Иисус был странным существом, ясновидцем, но человеком славным, беззлобным и лояльным к Риму. Я сделал все, чтобы уберечь его от смерти, я считал, что он не заслуживает казни. Но я подчинился давлению толпы, когда она сделала свой выбор, и на глазах у всех умыл руки. Моя совесть чиста. Но ты, как мог ты, сидя в синедрионе, имея возможность проголосовать против, поскольку на тебя не было оказано давления, присоединиться к большинству, как ты мог осудить невиновного? Ты убил праведника!

Иосифа, похоже, моя речь не смутила. И он ответил мне:

– Будь Иисус человеком, я бы осудил праведника. Но Иисус не был человеком.

– Вот как? И кем же он был?

– Сыном Бога.

Я отказался от дальнейшей дискуссии и вернулся в Иерусалим. Видишь, дорогой мой брат, в какой переплет я попал? Я нахожусь на земле, где Сыны Бога не только расхаживают по улицам среди груд арбузов и дынь, но и дают осудить себя на смерть, чтобы они, эти Сыны Бога, умирали распятыми на кресте под лучами палящего солнца! Вне всяких сомнений, это лучшее средство добиться расположения Отца!..

В любом случае я вышел на новый след и задержусь в Иерусалиме, чтобы пуститься на поиски разлагающегося трупа, пока его исчезновение окончательно не замутило разум палестинцев, поскольку я кровно заинтересован в том, чтобы официально и при стечении народа предать его земле, где им займутся могильные черви. Пожелай мне удачи и оставайся здоровым.

Клавдия, супруга моя, сумела перенести всю утонченность Рима в самое сердце Палестины. Ей удается организовывать здесь усладительные трапезы, когда время течет столь же быстро, как и вино, когда от легких остроумных бесед кружится голова, поскольку они касаются самых разнообразных животрепещущих тем, – словом, она воссоздает здесь блестящие, насыщенные радостью ночи у Тибра под звездным небом. Мы чувствуем, что находимся в центре мира, а потому любим Рим, обожаем Рим, сожалеем о Риме. Обеды эти преображают наше отшельническое существование.

Вчера вечером, желая, несомненно, поднять настроение и воспользовавшись тем, что мы все остались во дворце, Клавдия устроила прием, как всегда вдохновенно и изящно. Каждый приглашённый считает себя почетным гостем. Каждое блюдо кажется новым. Каждый разговор создает впечатление, что беседуют умные люди. Намеки раздаются хозяйкой дома, как карты. Она умеет польстить каждому, заставляет каждого высказать то, что лежит у него на сердце, иногда хотя бы ради того, чтобы этот человек больше сюда не возвращался, одних подбадривает, других удивляет, иных восхищает. Она выбирает гостей, словно блюда: особые, разнообразные, пряные. Она дразнит вкусовые сосочки и умы быстрыми наскоками. Она не позволяет, чтобы пир вдруг замер, наскучил, блюда сменяют друг друга, как разговоры, а Клавдия возлежит на хозяйском месте у стола и незаметно управляет прислугой.

Какими грубыми кажутся мне теперь, мой дорогой брат, приемы в доме наших родителей… Помнишь? Одно блюдо, один разговор! Мы были настоящей деревенщиной! Пир кончался, как только съедали единственное угощение и иссякала единственная тема разговора. Начиналось тяжелое переваривание пищи, а в головах не оставалось ни единой мысли. Скучная жизнь требовала наесться до отвала, чтобы набраться сил, и разговаривать, чтобы решить свои проблемы. Благодаря Клавдии я, к счастью, стал свободнее и ежедневно возношу ей хвалу за то, что она вырвала меня из грязной колеи унылой пользы, дав вкусить тысячи удовольствий и научив утонченности.

Вчера вечером во дворце собрались самые умные или самые забавные гости: лысый поэт Mapцелл, о котором ты наверняка слышал, ибо он автор официальных од в честь Тиверия, а неофициально прославился своими эротическими двустишиями; греческий историк; критский торговец; банкир с Мальты; галльский судовладелец и двоюродный брат Клавдии, всем известный Фабиан, богач и развратник, «охотник за женщинами», хотя это прозвище звучит глупо, ведь женщины не бегают от него, как дичь. Фабиан так красив, что находиться с ним в одном помещении почти невозможно. От его красоты женщины чувствуют себя неуютно… Они подспудно видят в нем идеального любовника; а мужчины невольно считают соперником. Фабиан влачит шлейф побед, соперничества, интриг, ревности, отравляя отношения между присутствующими. Однако вчера вечером я нашел его изменившимся. Впервые его обаяние не действовало. Нет, красота его не увяла, но он выглядел иным, озабоченным. Позже поймешь почему…

Мы говорили о пасхальных праздниках. Поэт Марцелл утверждал, что все религии в Риме, Афинах, Карфагене или Иерусалиме выдумали мясники.

– Жертвоприношения! Повсюду жертвоприношения! Кому выгодно преступление? Мясникам! Кому разрешено работать в священные дни? Мясникам! Религиозная церемония везде на берегах нашего моря является заговором мясников. Мясники копаются в кишках и проливают кровь. Они слишком глупы, чтобы придумать богов, но, несомненно, были создателями ритуалов.

– Каких животных убивают евреи на Пасху? – спросил Фабиан.

– Ягнят, – ответил я.

– Нет, ягнят им мало. В этом году им понадобился человек.

Это произнес банкир с Мальты. Все с удивлением воззрились на него. У него было крайне неприятное лицо, отличие всех мальтийцев: смуглая кожа, заостренные черты, глазки водяной змеи. Продолжая есть, он пустился в хладнокровные разъяснения, что евреям понадобилось пожертвовать одним из своих, раввином-отступником, и что всем, кроме самого распятого, эта жертва была полезна, поскольку смерть козла отпущения успокаивает народ, и успокаивает надолго. Уж он-то это знал, ведь он путешественник!

Клавдия едва заметно побледнела, но, оставаясь идеальной хозяйкой, повернулась к своему кузену Фабиану:

– Фабиан, а что тебя привело в Иерусалим?

Фабиан не ответил, а, прищурившись, послал ей воздушный поцелуй. На мгновение он превратился в прежнего Фабиана, создававшего вокруг себя альковную атмосферу, напоминавшую о ласках, о послеполуденных часах любви… Такое времяпрепровождение угадывалось по прекрасно очерченному, чуть припухлому рту, по ленивой небрежности, а главное, по его коже, блестящей, плотной и упругой, коже, созданной для ласк и поцелуев.