Алексей Беляков - Пепел и песок Страница 17

— Да какая секретность, помилуйте! Днем все наши актеры работают и учатся. Ну что, рассчитаемся?

— А вы больше не будете кушать? — ласково осведомляется Требьенов.

— Нет, не буду. У меня своя диета. Не волнуйтесь, я заплачу.

Еще один удар током.

Мир Мирыч зовет официанта, перебирая рукой воздух. Я разглядываю его визитку: она перламутровая, искрится под декабрьским солнцем. Хотя в клубе «Ефимыч» нет никакого солнца. «Трубецкой-Бенуа Велимир Велимирович. Студия „Потемкин“».

Официант подходит, прилипает подошвами к деревянному полу и ждет, пока Мир Мирыч достанет из того же теплого кармана таблетку и прикажет:

— Мне стакан воды.

— Без газа, как всегда?

После четырех чашек кофе и суммы тысяча долларов мне тоже очень хочется стакан воды. Два стакана воды.

— Э-ээ… А можно…

Официант не видит меня:

— Что еще, Мир Мирыч?

— Что еще? Ну и, как бы, счет.

Снова Марк:

— А можно…

Официант поворачивает ко мне мраморное лицо. Язамираю. Официант не ждет, уходит вдаль. Скотина! Тварь! Ты будешь плясать под шум моего прибоя! Я залью тебе кипящий перламутр в глотку! Я вернусь!

— Что с тобой? — Требьенов вглядывается в меня.

— А что?

— У тебя такой взгляд…

Мир Мирыч зевает:

— Не высыпаюсь совершенно. А вчера еще был прием в Патриархии.

— Прямо в Патриархии? — Требьенов разводит руки, видимо, изображая распятие.

— Да. Моей жене вручали приз «Тихий ангел» — сам Патриарх. За ее фильм «Свято место».

— Да! — восклицает Требьенов. — Великолепный фильм! Просто великолепный!

— Вы видели? — Мир Мирыч подозревает неладное.

— Конечно! Такое нельзя пропустить. Актеры подобраны идеально!

— Вообще-то он, как бы, документальный…

Скромный зал. Иконы в золотых окладах.

Патриарх троекратно целуется с женой Мир Мирыча. На ее голове скромненький синий платочек. В первом ряду сидит Мир Мирыч, сочится миром. Патриарх затягивает пасхальным распевом:

— Этот фильм пронизан духом православия, и в наше тяжелое время способен пробудить в людях…

Стоп кадр. Стоп. Кадило, замри.

— Это было очень приятно, — завершает Мир Мирыч эпизод в окладе. — Прямо из рук Патриарха. — задумывается, прислушивается к эху далеких псалмов. — Мы с женой на одном курсе во ВГИКе учились. Только она потом пошла в документалку, а я стал игровые снимать. Наш курс вел сам Божедомский.

— Великий мастер, — прикрывает глаза Требьенов.

— А вы у кого на курсе учитесь? — Мир Мирович снимает очки, чтобы лучше видеть меня.

39

Использую туповатый, но верный фокус: перевожу цвет в ч/б.

Без очков монохромный Мир Мирыч уже не учитель физики. Смотрит искоса, со средневековым прищуром:

— У кого?

— У нас много преподавателей.

— Но в чьей ты мастерской?

— У нас нет мастерских на истфаке.

— Каком истфаке? Сильвер сказал, что ты на кинодраматургии во ВГИКе.

Официант приносит стакан кастальской воды на подносе. И листок со счетом. Мир Мирыч берет стакан, рука дрожит, в стакане рябь. Листок официант прижимает тяжелой солонкой — хотя ветра нет.

Мир Мирыч кладет таблетку в рот, глотает воду. Этой перебивки хватает, чтобы Требьенов проделал передо мной своими глазами несколько ярких трюков. Молчи, я сам все скажу!

Таблетка еще следует по бурому пищеводу навстречу язве, когда Требьенов произносит:

— Он учится индивидуально, у Ричарда Овсянкина. Родители оплачивают.

МИР МИРЫЧ Ах, у Ричарда… А кто его родители?

ТРЕБЬЕНОВ Бизнесмены.

МИР МИРЫЧ А где живут?

ТРЕБЬЕНОВ

В Москве.

МИР МИРЫЧ

Давно?

ТРЕБЬЕНОВ Всю жизнь.

МИР МИРЫЧ Не надо врать.

ТРЕБЬЕНОВ Но почему?

МИР МИРЫЧ Да ваш акцент!

ТРЕБЬЕНОВ Какой акцент?

МИР МИРЫЧ Такой акцент. Я слышу все.

ТРЕБЬЕНОВ Поверьте, мы…

МИР МИРЫЧ Ведь с юга вы?

ТРЕБЬЕНОВ Как вам сказать?

МИР МИРЫЧ Да мне насрать.

ТРЕБЬЕНОВ Простите, что?

40

Мир Мирыч надевает очки, снова становится милым учителем физики и возвращает нам цвет.

— Мне все равно, откуда вы, дорогие мои южане. Мне нужны сюжеты. Хоть с юга, хоть с севера.

Требьенов страдальчески смеется:

— Будут, будут, Велимир Велимирович!

— Набросаешь что-нибудь до завтра? — Он поворачивает ко мне голову, трет шею. — Чертов остеохондроз. А?

— Набросаю.

— Нужна драма. Причем с хорошим культурным бэкграундом.

— С чем?

— Мы стремимся работать на продвинутую аудиторию, не для ларьков на Курском вокзале. Может, что-нибудь историческое, раз уж ты историк? Все, до завтра. У меня через час кастинг.

— Что?

— Отбор актеров.

Мир Мирыч кладет под солонку несколько купюр, задумывается и добавляет еще одну. Встает, протягивает мне руку:

— До завтра. Бог даст, что-нибудь у нас и получится.

Требьенов уже отодвигает стул Мир Мирыча и спрашивает тонким голоском:

— А как бы мне получить членство в «Ефимыче»?

— Очень просто: нужны две рекомендации. Одну я тебе дам, а вторую… — озирается вокруг, морщится. — Да вон, хоть Иван Неронович. Когда протрезвеет. А зачем тебе?

— Очень приятное место и интеллигентная публика… Вы ведь не будете ходить, куда попало.

— Ну да. Не буду. Кстати, очень прошу: забудь слово «кушать». Такого слова в Москве как бы нет.

— Уже забыл!

— И еще имей в виду: Ричард Овсянкин умер полгода назад.

— Царствие небесное!

Аминь.

41

Наше время.

Можно вздохнуть свободно и крутить педали, пока не воткнулся в спицы очередной флешбэк.

Добрый Бенки, неси меня к моей Катуар на своих стальных чреслах! Мы прекрасны с тобой. Мой плащ развевается, накрывая Тверскую. Провались вся Москва, уйди сквозь песок, мне не нужен никто. Только девушка-диалогистка.

— Здравствуй, Катуар! Здравствуй, птица!

Она в белом льняном сарафане. Солнечный свет делает его почти прозрачным. Бенки дрожит от волненья.

— Ты на велосипеде приехал на свидание? — Катуар улыбается кому-то поверх моей головы.

— Да… Я так сроднился с ним.

— Интересно взглянуть и на других родственников. Много их там еще у тебя? Лягарпа не считай — он уже мой родственник.

— Еще пишущая машинка марки «Брунгильда». Но она старенькая, ей тяжело далеко ходить.

— Я ее не видела. Сдал в дом престарелых?

— Нет, она в секретере живет, в полном ампире. Зачем ей пылиться?

— Надо познакомиться. Но как мы пойдем в кино с твоим родственником?

— Я очень хочу тебя поцеловать.

— А Бенки тоже хочет? — она проводит рукой по рулю. (Алый лак я люблю.)

— Хочет. Но я раньше сказал, чем он.

— Целуй.

— Ты на каблуках, я не дотянусь.

— Мне встать на колени?

— Нет, я попробую взлететь.

— Ладно, начни с того, что проще, — она склоняет теплое плечо к моим губам.

Я целую его — прямо в татуировку «А».

— Какое у тебя глупое лицо при этом! — Катуар смеется.

— Почему я от тебя сношу все эти шутки? Особенно про мой рост.

— Да, конфликта не получается. Сплошной гур-гур. Противоречим законам драматургии.

42

15 лет назад.

— Мне кажется, молодой человек, вам нечего делать на историческом факультете. Вы не согласны? — Профессор Бурново отбрасывает зачетную книжку, она едва касается стола и прыгает мне на колени, бедняжка. «Укрой меня, спаси и сохрани!»

— Наверное, согласен.

— Видите, вы даже не пытаетесь бороться. Где ваша пассионарность?

— Что?

— Гумилева читали?

— Нет еще.

— Я и вижу. А что читали в этом семестре?

— В смысле?

— Назовите мне, что вы читали, будьте любезны!

— Я?

— Вы!

— Я читал…

— Что? Мою монографию о Бенкендорфе, например, читали?

— Нет еще.

— Вы откуда приехали в Москву?

— Из Таганрога.

— Пожалуй, пора вам туда возвращаться. Я сегодня же поговорю с деканом. Что вы смотрите на меня? Прощайте.

Пауза. Хиштербе.

— Прощайте! — Профессор делает метелку тонкими пальцами, подняв ветерок.

Ах, Бурново! За что ты так со мною? Психическая метеорология — опасная дисциплина.

— В Таганрог, молодой человек! В Таганрог.

Порывы ветра усиливаются. Штормовое предупреждение.

Встаю. Еле держусь на ногах.

— Я никуда не уеду.

— Что? — он плохо слышит меня сквозь шум бури.

— Я никуда не уеду! Я буду здесь вечно!

— Что?

— Я из переулка Вечность!

— Выйдите отсюда!

— Замолчите! Здесь все подчиняется мне!

— Пошел вон!

— Приказывайте своему мертвому Бенкендорфу. Может, он вас услышит?

Профессор задыхается. Но я уже плохо различаю его силуэт сквозь пыльную бурю.