Евгений Евтушенко - Фуку Страница 17

Антонио Грамши когда-то сказал: «Я — пессимист по своим наблюдениям, но оптимист — по своим действиям».

Я видел разруху войны,                                         но и мир лицемерный — разруха.У лжемиротворцев —                                         крысиные рыльца в пушку.Всем тем,                 кто посеял голод и тела,                                                             и духа, —фуку!Забыли мы имя строителя храма Дианы Эфесской,но помним, кто сжёг этот храм.                                                     Непомерный почёт фашистёнку,                                                                                                             щенку.Всем вам,                  геростраты,                                       кастраты,                                                        сажавшие,                                                                               вешавшие, —фуку!Достойны ли славы                                    доносчики и лизоблюды?Зачем имена стукачей                                      позволять языку?А вот ведь к Христу присоседилось липкое имя Иуды —фуку!За что удостоился статуй                                             мясник Александр Македонский?А Наполеон — Пантеона?                                             За что эта честь окровавленному                                                                                                         толстяку?В музеях, куда ни ткнешься, —                                                      прославленные подонки…Фуку!Усатым жуком навозным                                            прополз в историю Бисмарк.Распутин размазан по книгам                                                     подобно густому плевку.Из энциклопедий всемирных                                                     пора уже сделать бы высморк —фуку!А ты за какие заслуги                                      ещё в неизвестность не канул,ещё мельтешишь на экране,                                                  хотя превратился в труху,ефрейтор, колумб геноцида,                                                    блицкрига и газовых камер?Фуку!И вам, кровавая мелочь,                                                хеопсы-провинциалы,которые лезли по трупам —                                                 лишь бы им быть наверху,сомосы и пиночеты,                                     банановые генералы, —фуку!Всем тем, кто в крови по локоть,                                                        но хочет выглядеть чистенько,держа про запас наготове                                                  колючую проволоку,всем тем, в ком хотя бы крысиночка,                                                               всем тем, в ком хотя бы                                                                                                            фашистинка, —фуку!Джек Руби прославленней Босха.                                                         Но слава ничтожеств — ничтожна,и если нажать на кнопку                                           втемяшится в чью-то башку,своё последнее слово                                        планета провоет истошно:«Фуку!»

Сикейрос писал мой портрет.

Между нами на забрызганном красками табурете стояла бутылка вина, к горлышку которой припадали то он, то я, потому что мы оба измучились.

Холст был повёрнут ко мне обратной стороной, и что на нём происходило, я не видел.

У Сикейроса было лицо Мефистофеля.

Через два часа, как мы и договорились, Сикейрос сунул кисть в уже пустую бутылку и резко повернул ко мне холст лицевой стороной.

— Ну как? — спросил он торжествующе.

Я подавленно молчал, глядя на нечто сплюснутое, твёрдокаменно-бездушное. Но что я мог сказать человеку, который воевал сначала против Панчо Вильи, потом вместе с ним, а потом участвовал в покушении на Троцкого? Наши масштабы были несоизмеримы. Однако я всё-таки застенчиво пролепетал:

— Мне кажется, чего-то не хватает…

— Чего? — властно спросил Сикейрос, как будто его грудь снова перекрестили пулемётные ленты.

— Сердца… — выдавил я.

Сикейрос не повёл и бровью. Дала себя знать революционная закалка.

— Сделаем, — сказал он голосом человека, готового на экспроприацию банка. Он вынул кисть из бутылки, обмакнул в ярко-красную краску и молниеносно вывел у меня на груди сердце, похожее на червовый туз. Затем он подмигнул мне и приписал этой же краской в углу портрета: «Одно из тысячи лиц Евтушенко. Потом нарисую остальные 999 лиц, которых не хватает». И поставил дату и подпись.

Стараясь не глядеть на портрет, я перевёл разговор на другую тему:

— У Асеева были когда-то такие строки о Маяковском: «Только ходят слабенькие версийки, слухов пыль дорожную крутя, что осталось в дальней-дальней Мексике от него затеряно дитя». Вы ведь встречались с Маяковским, когда он приезжал в Мексику… Это правда, что у Маяковского есть сын?

Сикейрос засмеялся:

— Не трать время на долгие поиски… Завтра утром, когда будешь бриться, взгляни в зеркало.

Последнее слово мне рано ещё говорить —                                                                            говорю я почти                                                                                                         напоследок,как полуисчезнувший предок,                                                     таща в междувременьи тело.Я —           не оставлявшей объедков эпохи                                                                     случайный огрызок, объедок.История мной поперхнулась,                                                  меня не догрызла,                                                                                  не съела.Почти напоследок:я —            эвакуации точный и прочный безжалостный слепок,и чтобы узнать меня,                                      вовсе не надобно бирки.Я слеплен в пурге                                буферами вагонных скрежещущих сцепок,как будто ладонями ржавыми Транссибирки.Почти напоследок:я в «чёртовой коже» ходил,                                                будто ада наследник.Штанина любая                              гремела при стуже                                                                промёрзлой трубой водосточной,и «чёртова кожа» к моей приросла,                                                              и не слезла,и в драках спасала                                   хребет позвоночный,                                                                          бессрочный.Почти напоследок:однажды я плакал                                в тени пришоссейных замызганных веток,прижавшись башкою                                     к запретному, красному с прожелтью знаку,и всё, что пихали в меня                                            на демьяновых чьих-то банкетах,меня           выворачивало                                        наизнанку.Почти напоследок:эпоха на мне поплясала —                                                от грязных сапог до балеток.Я был не на сцене —                                         был сценой в крови эпохальной и рвоте,и то, что казалось не кровью, —                                                       а жаждой подмостков,                                                                                                подсветок, —я не сомневаюсь —                                        когда-нибудь подвигом вы назовёте.Почти напоследок:я — сорванный глас всех безгласных,                                                                     я — слабенький след всех                                                                                                                        бесследных,я — полуразвеянный пепел                                                   сожжённого кем-то романа.В испуганных чинных передних                                                       я — всех подворотен посредник,исчадие нар,                     вошебойки,                                          барака,                                                         толкучки,                                                                          шалмана.Почти напоследок:я,    мяса полжизни искавший погнутою вилкой                                                                                  в столовских котлетах,в неполные десять                                   ругнувшийся матом при тёте,к потомкам приду,                                 словно в лермонтовских эполетах,в следах от ладоней чужих на плечах                                                                 с милицейски учтивым «пройдёмте!».Почти напоследок:я — всем временам однолеток,земляк всем землянам                                          и даже галактианам.Я,    словно индеец в Колумбовых ржавых браслетах,«фуку!» прохриплю перед смертью                                                                 поддельно бессмертным                                                                                                              тиранам.Почти напоследок:поэт,              как монета петровская,                                                       сделался редок.Он даже пугает                          соседей по шару земному,                                                                          соседок.Но договорюсь я с потомками —                                                        так или эдак —почти откровенно.                               Почти умирая.                                                            Почти напоследок.

Гавана — Гуернавака — Лима — Манагуа — Санто-Доминго — Каракас — станция Зима — Венеция — Магадан — Гульрипши — Переделкино. 1963–1985