Евгений Богданов - Високосный год: Повести Страница 17

Степан Артемьевич вызвал Ступникова.

— Почему так плохо поставлена контрольно-ревизионная работа? — спросил он как можно строже.

— Не успели, Степан Артемьевич, провести квартальную ревизию. Сейчас пошлю туда человека все проверить.

— Надо успевать! — сухо отрезал Лисицын.

Уже поздно вечером дома, за стаканом чая, Степан Артемьевич подумал: если бы он поехал в Прохоровку с Яшиной, то, наверняка, будучи взвинчен, со всем пылом накинулся бы на доярок, принялся бы их воспитывать, и неизвестно, чем бы все это кончилось. Не зная истинной причины конфликта, он попал бы в неловкое положение. Яшина, отговорив его от поездки, поступила осмотрительно. Теперь он даже был доволен ею: «Надо будет почаще с ней советоваться. Женщина дальновидная, толковая».

Он долго ходил по квартире, в пижаме и вельветовых шлепанцах, и половицы пели под его ногами. Он все ждал звонка жены, но Лиза в тот вечер не позвонила. «Наверное, из-за больной матери не может прийти на междугородную», — решил он.

Перед тем как лечь спать, он выключил свет, подошел к окну и посмотрел на улицу. Прямо под окнами — серая дорога с глубокими, подсохшими, тоже серыми колеями от автомобильных колес, за ней — старая береза с ветвями длинными, точно нити, унизанными зеленью листьев. Ветер все тянул с северо-запада. Холодный и довольно сильный для такого позднего часа, он трепал ветки, и они то вытягивались к изгороди, то опадали к земле, и снова под ударами ветра тянулись к пряслу, и опять свешивались вниз.

За березой — лужайка, серо-зеленая в сумеречности еще довольно светлой, хотя и облачной ночи. Дальше рядком — избы. В одной светилось окно, и перед ним росла рябинка, и ее тоже тормошил ветер. Ветки рябинки гибкие. Узорчатые листья ее дрожали на ветру, тянулись к окошку, но вниз, как у березы, не опускались.

Видимо, погода не изменится. Холодный Северо-Восток по-прежнему натаскивал непроглядно серые заполярные облака. Они закрывали все небо сплошной вязкой массой. С солнцем Борок, кажется, простился навсегда.

«В субботу, пожалуй, съезжу навещу Лизу и больную тещу, — решил Степан Артемьевич. — Нехорошо как-то получается, будто я для них чужой».

Он теперь уже не мечтал о туристской поездке. Какое там! Дел невпроворот, теща в опасном положении. Придется позвонить Вострякову и отказаться, пусть едут другие. А не хотелось бы отказываться. Черт побери, неужели я не заслужил того, чтобы поехать развеяться, стряхнуть с себя груз обыденности! Возьму и поеду…

Тут он снова начал сомневаться в возможности поездки, но все же решил: «Ладно, чуток подожду с ответом».

Лисицын опять посмотрел на березу, которую с бесцеремонной настойчивостью терзал ветер, и ему показалось, что он слышит шум листьев — тихий, вкрадчивый, размеренный. Вспомнилось ему сказочное драконово дерево где-то на Канарских островах, то, что живет три тысячи лет. «Почему драконово? Надо бы задать такой вопрос Чикину Он бы порылся в справочниках и нашел ответ…»

Мысли его вдруг легко и крылато унеслись далеко-далеко, к неведомым ему Канарским островам, что в Южной Атлантике. Океан накатывал на живописный скалистый берег грохочущие валы, в полосе прибоя с шумом и треском перекатывалась и терлась друг о друга гладкая, старательно отшлифованная морем галька. Среди непомерной тяжести воды она казалась очень легкой и разлеталась, вырвавшись из валов, во все стороны, как горох из перезревших стручков. Чайки кружились над побережьем — то парили над волнами, то внезапно ложились на крыло и косо пикировали к воде. Коснувшись волн кончиками острых перьев, они снова взмывали вверх. И что-то кричали звонко, пронзительно. А выше, по склону горы, берег поднимался террасами с ярко-зеленой растительностью. Там, должно быть, зрели виноградники, росли пальмы, кусты и те самые драконовы деревья. И среди деревьев гнездились диковинные птицы с ярким оперением. Кое-где на склонах гор виднелись белокаменные домики с черепичными крышами. И над океаном, над скалистым берегом с террасами небо было ясным, безоблачным, и в нем спускалось к горизонту, прощаясь с морем, как поется в старинном танго, «утомленное солнце…». Оно прощалось с морем и берегом до утра, и, пока оно не зашло, теплый свет от него струился на поверхность океана, на берег, на зелень, на домики. Искрами вспыхивали капли воды, стекавшие с острых чаячьих крыльев. Все кругом казалось необыкновенно прекрасным. Там, должно быть, живут счастливые, спокойные люди, трудолюбивые, добрые, не ведающие ни вражды, ни войн, ни зависти, ни неприязни к ближнему. Простые люди — везде люди, думал Степан Артемьевич. На земном шаре, на самом маленьком клочке земли. И надо им немного: мирное небо над головой, возможность благополучно жить, работать, растить детей, покоить старость. Там вечерами из поселка с белостенными домиками доносятся звон гитары, сухой треск кастаньет. И, конечно, женский голос, взволнованный и страстный. Немножко гортанный, этакий с милыми рокочущими переливами, с очаровательной картавинкой. Женщина поет, и все, в том числе и птицы, ее слушают, притаившись…

«Что и говорить! Вот как может разыграться воображение, какую картину ты себе нарисовал!.. Как это называется? Кажется, пейзанство?..» — улыбнулся Степан Артемьевич своим мыслям.

Он еще раз посмотрел в окно. Ветер все так же тормошил старую березу, и она тянулась тонкими ветками к пряслу изгороди…

Он опять прошелся по пустым комнатам, выпил воды и лег на кровать. Спалось ему в ту ночь плохо, несколько раз он просыпался от безотчетной тревоги.

Утром Степан Артемьевич собрал своих работников на экстренную планерку, чтобы решить, как быть с сенокосом. Тракторные косилки настригли уйму травы, она лежала в рядках. Но погода не позволяла пускать в ход подборщики-стогователи, трава подвяливалась, сохла медленно. И, хоть и редко, перепадали мелкие дожди. Этак можно загубить хорошие корма. Решили на время прервать сенокос и заняться силосованием. Управляющие отделениями и специалисты разошлись по участкам. Степан Артемьевич хотел было ехать в луга к механизаторам, но тут ему принесли телеграмму: «Мама скончалась. Приезжай. Потребуются деньги на расходы».

Заместитель директора Скорняков еще весной уехал учиться на девятимесячные курсы, и Степан Артемьевич во время отлучек обычно оставлял за себя главного зоотехника Яшину. Он послал за ней. Когда Яшина пришла, сообщил, в чем дело, и побежал в сберкассу снять со счета денег. Потом, положив в портфель кое-что в дорогу, расстроенный и немного растерянный помчался на машине на пристань к очередному рейсу «Ракеты». Часа через полтора он уже был в областном центре.

Глава четвертая

У Трофима Спицына все в жизни было взвешено и рассчитано, и всегда он добивался намеченной цели, ничего не делая зря. Сейчас он хотел накопить денег и приобрести «Жигули». Казалось бы, для чего ему автомобиль? Ездить вроде бы и некуда. Но Трофим слышал, что рано или поздно в Борок проложат дорогу от шоссе на Архангельск, и тогда можно будет возить на городской рынок продукты своего хозяйства — свинину, картошку, овощи и делать деньги. Катер «Прогресс» он собирался заменить новым, с более сильным мотором, чтобы заготовлять сено на дальних островах, собирать, где плохо лежит, лес-плавник, потихоньку продавать его тем, кто менее находчив, а более совестлив, кому надо строиться или ремонтировать дом и запасать на зиму дрова.

Сегодня он поднялся, как всегда, в шесть утра. Припечатывая крепкими пятками холодный крашеный пол и почесывая выпуклую волосатую грудь, лохматый, длиннорукий, словно лесовик, он подошел к окну, откинул занавеску и выглянул на улицу. Там было пасмурно, облачно. Зевнув, Трофим пошел во двор умываться, где у него, на столбе был прилажен бачок с водой и шлангом. Скинув нательную рубаху, вымылся до пояса, вытерся полотенцем и пошел завтракать.

После завтрака он помогал Марфе кормить свиней, пустил пастись на веревке козу, привязав ее к колышку. Затем пошел в сарай и принялся стругать рубанком косяк для кухонного окна, затеяв небольшой ремонт.

Так каждый день до восьми утра, до выхода на совхозную работу, он успевал немало сделать по дому.

Марфа была ему бесценной помощницей. Крепкая, широкая в кости, с большими жилистыми руками и некрасивым грубым лицом, она словно была создана для повседневных домашних дел. Содержала избу и всю усадьбу в полном порядке, целыми днями копалась на огороде, и каждое распоряжение Трофима понимала с полуслова.

Раньше Марфа жила со старухой матерью в своей избе. Когда мать умерла и она осталась одна, Трофим посоветовал ей продать избу, деньги положить к сберкассу и жить у него. «Скучно тебе одной. Живи у меня. Вдвоем веселее», — сказал он, и Марфа согласилась. С тех пор они и живут вместе. Трофим — хозяин, она у него вроде работницы. Но он не обижал ее, не попрекал куском хлеба, был обходителен, а порой даже и побаивался своей домоправительницы: очень уж хмур и недобр у нее взгляд, а кулаки покрепче, чем у иного мужика. Марфа не любила пьяных, и, если Трофим иной раз напивался, бесцеремонно заталкивала его в угол за печью на тюфяк, брошенный прямо на пол, и приказывала: «Спи!» В горницу его в таком виде на кровать не пускала. Сама спала зимой и летом на кухне, на русской печи.