Гилберт Адэр - Ключ от башни Страница 17

— Мон-Сен-Мишель. Какой каприз судьбы. И может быть, — добавил он, чуть помолчав, — когда это ненужно запутанное дело будет доведено до конца, к соответствующему удовольствию нас всех, мы вчетвером поужинаем в «La Mère Poularde»[68]. Как мне говорили, это самое-самое на Мон-Сен-Мишель. Сэр Уинстон Черчилль как-то поужинал там, а также Помпиду — или надо произносить Помпидукс?.. Но не важно.

Он потер большие ладони-оладьи.

— Теперь, — сказал он весело, — когда наши mauvais quart d'heures[69] благополучно остались позади, почему бы нам всем не расположиться поудобнее, чтобы в меру насладиться предстоящей небольшой экскурсией? Что, хотелось бы мне узнать, может сказать об этом notre cher[70] Пруст?

Из другого, безревольверного кармана, вздутого, пожалуй, не меньше своего сотоварища, он извлек потрепанную книжку в бумажной обложке, слегка завернувшуюся по краям страниц. Она оказалась «Содомом и Гоморрой», четвертым томом — во всяком случае, в английском переводе — «А la rechèrche du temps perdu»[71] Пруста. К моему изумлению, он открыл ее наугад, несколько секунд шарил взглядом по развороту, а затем начал читать: «Если удовольствие обедать не дома, к чему я стал совершенно равнодушен, опять воскресло, когда обрело новую форму поездки по побережью, а затем подъема в экипаже на обрыв над морем высотой в шестьсот футов, и вызвало у меня нечто вроде опьянения, в La Raspelière[72]это чувство отнюдь не рассеялось».

Молчание. Затем он закрыл книжку с благоговением, словно говоря: «Ну, что тут скажешь?», даже если бы кому-то из нас и захотелось высказать свое мнение, нам бы это дозволено не было, так как в восторженном изумлении Риети ощущался деспотический оттенок, будто предостерегающий нас: «Нет-нет, ничего не говорите — не сейчас, не нарушайте волшебности чуда, которому мы только что были свидетелями».

И однако эту волшебность нарушил он сам.

— Как уместно, как потрясающе уместно! Но Пруст есть Пруст. В этом романе, — сказал он, постукивая указательным пальцем по замусоленной обложке, — не просто один литературный шедевр наряду с другими, в нем — вся литература. Читайте Пруста, и вам не надо будет читать ничего другого. Последние двадцать семь лет мне ни разу не потребовалось открыть другую книгу. Я начинаю с первой страницы «В сторону Сванна», а когда достигаю конца «Обретенного времени», то опять начинаю сначала. Если же оказываюсь в критическом положении или — вот как сейчас — кризис благополучно разрешается, я открываю том, который как раз читаю, и всегда, всегда без исключения, нахожу фразу, которая выражает самую суть данного дела. Пруст, короче говоря, это моя Библия.

Я просто не мог поверить. Вот меня держат пленником в Сен-Мало — внутри «роллс-ройса», который не принадлежит мне, — гротескный гангстер и его карикатурный подручный, чьи вихры расходятся от черепа, словно позолоченные лучи эмблемы солнца, венчающей раму зеркала над каминной полкой. И вот он, гангстер этот, ошарашивает меня Прустом. Нет, это шутка, какая-то жуткая шутка.

Сам Риети, однако, вновь бурлил словоохотливостью:

— Так едем же прочь из этого невыразимо унылого городишки! Мадам Шере, будьте столь любезны, дайте необходимые указания Малышу. Насколько мне помнится, Мон-Сен-Мишель находится на расстоянии всего часа езды или около того по береговому шоссе — «по побережью, а затем подъем на обрыв над морем высотой в шестьсот футов», потрясающе, ну просто потрясающе! — и главный в данный момент стоящий перед нами вопрос, как нам выбраться на это шоссе. Предоставляю действовать вам.

С этими словами он извлек из внутреннего кармана пальто пухлую сигару. Развернул, яростно откусил кончик и выплюнул мерзкую струйку слюны в полуоткрытое окно. Раскурил сигару, медленно затягиваясь и медленно выдыхая, и я завороженно следил, как великолепное кольцо дыма на мгновение зависло под низким сводом над задним сиденьем точно на середине между ним и мной, будто нимб без святого, и медленно растворилось в воздухе у нас на глазах.

Пятнадцать минут спустя мы вырвались из Сен-Мало и наконец оказались на шоссе, по которому мы с Беа ездили накануне вечером. Под нами колыхался океан, и каждая из складок, чередой возникавших на его волнующейся поверхности, при приближении к берегу разглаживалась катящимся цилиндром пены, который затем распадался на пляже, развертывая темный полукруг засасываемой песком влаги, словно яичный белок, вылитый на шипящую раскаленную сковородку. Над нами простиралась луговая равнина, однообразие которой лишь изредка нарушалось крестьянским домом да какой-нибудь буйно разлаявшейся собакой, которая кидалась на ворота усадьбы, когда мы проезжали мимо. Солнце затмилось. Низкие провисающие тучи, холодные, не сулящие ничего хорошего, затеняли ветровое стекло «роллса», и я ощущал соленый ветер снаружи, а иногда даже замечал на горизонте размокшую линяющую радугу.

На шоферском сиденье передо мной Малыш хранил молчание. Если не считать горлового «вей-вей-вей-вуум!», которое он испускал, обгоняя другие машины, словно «роллс» поглощал необъятные, надрывающие сердце дали, а не ехал вдоль северо-западного побережья Франции со скоростью, отвечающей всем положенным ограничениям, я пока еще не слышал его голоса. Однако я заметил, что он все чаще скашивает на Беа похотливый взгляд, а потом начинает ерзать на сиденье, стараясь поудобнее устроить все свои интимности. Она тем временем давила сигарету за сигаретой в пепельнице приборной доски, с силой нажимая на каждую, пока с последней струйкой дыма жизнь в ней не угасала полностью — словно некто топил котенка в ручье.

Создается впечатление, будто мы ехали в полном молчании. Вовсе нет. Болтун Риети добродушно рассуждал о том о сем — о вздорном убеждении Беа, что она сумеет скрыть от него правду, об истории про поваленное дерево («Замечательно, замечательно, я получил такое большое удовольствие!»), о том, что произойдет с нами, если мы опять позволим себе какой-нибудь просчет, и о чем угодно еще, что взбредало ему в голову. А кроме того — Пруст! Например, когда нам было сообщено, что Риети не более и не менее как живет у Насра в Кенте, и когда он принялся разглагольствовать о радостях жизни в деревне, а не в городе, он провозгласил:

— О, я знаю, что божественный Марсель может выразить это несравненно лучше, чем я. Что же, посмотрим, посмотрим! — Он извлек томик «Содома и Гоморры», открыл его, как казалось, на случайной пожелтелой странице и прочел: —«Затем лучи солнца внезапно уступили место лучам дождя; они расчертили весь горизонт, опутав ряды яблонь своим серым неводом».

— Изумительно, просто изумительно, — вздохнул он, причмокивая губами, как человек, только что съевший персик или яблоко с одной из яблонь Пруста, и предался размышлениям об удивительной уместности этой цитаты. Десять минут спустя, когда мы проезжали мимо стада меланхоличных горных коз, расположившихся по уступам крутого склона, будто хор в старомодно поставленной опере (уподобление, признаюсь, принадлежало Риети, а не мне), вновь был извлечен Пруст, открыт наугад и продекламирован с напыщенной звучностью:

— «Кони сна, как и кони солнца, движутся в атмосфере, не оказывающей никакого сопротивления, так равномерно, что требуется небольшой метеорит вне нас (посланный из лазури каким Неизвестным?)»… «посланный из лазури каким Неизвестным?» — повторил он, покачивая тяжелой головой, словно не в силах поверить уместности и великолепию этого уподобления, — «…чтобы поразить наш обычный сон (у которого иначе не было бы причины оборваться, и он длился бы подобием движения мира, не имеющего конца), понудить его резко обратиться к реальности, двигаться без пауз, пересекать области, граничащие с жизнью»… «пересекать области, граничащие с жизнью»… — Клянусь Богом, сэр, он невероятен! — «чьи звуки спящий вскоре услышит, все еще смутные, но уже слышимые, пусть и искаженными — и внезапно вернется на землю в миг пробуждения».

— Ответьте мне, Лантерн, — спросил он меня после долгой задумчивой паузы, — можно ли выразить это лучше? Я хочу сказать: если бы это было тем, что вы намеревались сказать, могло ли бы это быть сказано лучше? Сэр, я категорически утверждаю, что нет.

— Но, — рискнул я, — какая тут связь? Не вижу никакой связи.

Риети презрительно фыркнул:

— Мой дорогой Лантерн! А вы еще писатель!

— Боюсь, писатель не такого рода, — ответил я.

Но я только напрасно сотряс воздух. С глазами, полными слез, он продолжал:

— «В поисках утраченного времени» — это священное писание и должно читаться именно так — не как книга, но как мир. В эту минуту связь, возможно, ускользнула от вас, но настанет день, клянусь, и она поразит вас столь же внезапно, как… о, как удар молнии! (И вновь у меня возникло ощущение, что под его жилетом скрыто множество самых разнообразных предметов — сковороды, часы с брелоками, компасы, грелки для ног и только Богу известно, что еще, — и все они получают хорошую встряску, стоит ему заколыхаться от смеха.) И тогда вы поймете, что Пруст не минутен, а вечен и бесконечен.