Павел Санаев - Хроники Раздолбая Страница 18

Воробышек в горле трепыхнулся и замер, превратившись в неприятный комок страха перед отсроченным, но неизбежным риском. Подобное состояние охватывало Раздолбая однажды в школе, когда двоечники из параллельного класса обещали избить его после уроков. Вспомнив, что страх уменьшился, когда на перемене удалось договориться о заступничестве друзей-старшеклассников, Раздолбай решил и теперь привлечь на свою сторону группу поддержки, попросив Мишу пригласить на прощалку Валеру и Мартина.

— Я не против, но все зависит от того, будет ли с нами в этот день папа, — замялся Миша. — Если он уйдет — пусть приходят. Если останется, сам понимаешь, к тебе он уже привык, а их не знает совсем.

Мишин папа был знаменитым на весь мир пианистом. Каждый вечер он уходил в концертный зал Дома композиторов, где стоял хороший рояль, и несколько часов занимался. Возвращался он за полночь измотанный и раздраженный, и если к его приходу в доме оставался кто-нибудь из Мишиной компании, то он говорил всего одно слово — «закончили». Это значило, что пора немедленно разбегаться, чтобы маэстро мог приготовиться ко сну. Готовился он долго и засыпал только с берушами и в наглазниках.

Нервический характер Мишиного отца объяснялся удивительным парадоксом — великий пианист люто ненавидел играть на рояле. Это стало делом его жизни под давлением мамы, которая даже подкладывала ему пятилетнему куриные яйца под рояльный стульчик, убеждая, что он «высиживает цыпляток» и поэтому не имеет права вставать. К моменту, когда мама умерла, верить в цыпляток маэстро давно перестал, но менять профессию было уже поздно — слишком хорошо у него получалось, чтобы забросить. Полдня Мишин папа проводил в депрессии, приговаривая «Эх, не по профессии я пошел», потом брал волю в кулак и отправлялся на свою Голгофу. К вечеру он разыгрывался, и искушенные в музыке отдыхающие собирались иногда перед закрытой дверью концертного зала, чтобы восторгаться виртуозным исполнением Бетховена или Рахманинова. Горе им было, если они не успевали уйти и попадались исполнителю на глаза.

Маэстро на дух не переносил посторонних, которыми были все, кого он видел меньше десяти раз в жизни, и, разумеется, Мишины друзья когда-то выводили его из себя. Но постепенно он к ним привык и даже пил иногда вместе со всеми чай. Огромный и грузный, всегда всклокоченный и угрюмый, в редкие дни он превращался в милейшего человека, много шутил, смеялся и рассказывал интересные вещи. Метаморфоза объяснялась просто — в эти редкие дни Мишин папа позволял себе не играть. По случаю прощалки он наверняка устроил бы себе выходной, но и в добром настроении не потерпел бы у себя в гостях двух незнакомцев.

— Скажи мне заранее, если он уйдет, — попросил Раздолбай, убежденный, что присутствие Валеры и Мартина придаст ему храбрости.

В день прощалки воробышки трепыхались у Раздолбая в горле с самого утра. Он представлял, как дождется темноты и приведет Диану к укромной лавочке под раскидистым кустом сирени, что рос на заднем дворе Мишиного дома. Там они сядут рядом, и он скажет, что хочет сообщить ей кое-что важное. Вернее, сначала скажет, а потом они сядут. Или сначала скажет, а потом пригласит к лавочке. Нет, так можно спугнуть. Сначала пригласит, потом скажет, а потом они сядут рядом. Дальше фантазировать становилось совсем страшно, и чтобы дар речи не предал его в последний момент, Раздолбай разучивал свое признание наизусть.

— Диана, тут такое дело… Влюбился я, и не на шутку, в тебя то есть, и, не считая ваши отношения с Андреем серьезными, хотел бы, если так можно выразиться, наставить ему «рога», — снова и снова повторял он, обращаясь к мысленному образу Дианы.

Дальше он предполагал замереть и ждать ответа, от которого его сердце или вознеслось бы к вершинам ликования, или грянулось бы оземь, разлетевшись на черепки. На черепках Раздолбай заранее планировал сплясать танец демонстративного кутежа, чтобы никто не увидел, как он страдает, и именно для этой цели ему нужны были рядом Валера и Мартин.

«Пожалуйста, ну пожалуйста, порепетируйте что-нибудь заковыристое!» — мысленно умолял он Мишиного папу.

Маэстро пришел в Дом композиторов к обеду мрачный, как проигравший картежник. Итальянские антрепренеры пригласили его сыграть в нескольких городах программу Листа, и это значило, что выходные отменялись надолго.

— Не по профессии я пошел, — вздохнул знаменитый пианист, закрываясь в концертном зале, и не успел он горестно склониться над роялем, как Раздолбай помчался в совминовский пансионат за своей «группой поддержки».

Мартин и Валера повели себя в новой компании предупредительно и дружелюбно. Они помогали растапливать угли для шашлыка, нанизывали на шампуры мясо, охотно слушали других и не стремились много говорить сами.

— Отличные чуваки, чего ты их раньше не звал? — удивлялся Андрей.

Когда на столе появились две бутылки «Советского шампанского» и бокалы на тонких ножках, Мартин выдал первую номенклатурную тираду.

— Не советую открывать шампанское так быстро, пусть постоит, — сказал он Барсуку, когда тот принялся откручивать витую проволочку на бутылке. — Эпикурейцы учили, что ни одно удовольствие нельзя получать сразу. Его надо ждать с вожделением, и тогда ты всегда сможешь дико обламывать свое ненасытное эго, склонное к пресыщению, и будешь король.

Барсук, речь которого состояла из простых односложных фраз, застыл на месте.

— Ой, как вы интересно говорите! — воскликнула Диана. — Можно еще раз, я про эго не поняла.

— Обычно я не повторяю дважды, чтобы не тормозить поток жизни, но ради твоей редкой красоты сделаю исключение. Ненасытное эго, склонное к пресыщению, надо дико обламывать, чтобы не терять к удовольствиям вкус.

— Здорово сказано! — искренне восхитилась Диана.

«Кадрится, гад!» — подумал про себя Раздолбай и метнул в Мартина испепеляющий взгляд.

— Кроме того, я советую поменять эти номенклатурные бокалы на пластиковые стаканчики. Судя по выделке, это западные бокалы, и пить из них «Советское шампанское» — вопиющая несовместимость формы и содержания. Конечно, если отбросить излишнюю иррациональность, мы могли бы закрыть на это глаза, но я считаю, что иррациональность отбрасывать нельзя, потому что, уступив себе однажды, мы уступим себе во всем и дико совершенно пролетим.

— О-бал-деть, — тихо сказала Диана.

— Судя по выделке, кто-то откровенно выделывается, — намекнул Раздолбай, продолжая испепелять Мартина взглядом.

— Прости. Если ты считаешь, что мое скромное мерцание грозит затмить чью-то ослепительную яркость, то я готов уйти в тень, — с достоинством ответил Мартин и, отбросив иррациональность, налил в свой западный бокал молдавское вино из пакета.

— Пст-пст, — позвал он за собой Раздолбая, уходя с бокалом в дальний угол сада. — Объект твоего вожделения действительно очень красивая девушка, — сказал он, когда Раздолбай проследовал за ним. — И отнюдь не глупа. Редкая аномалия для семнадцати лет.

— Сегодня у нас должно кое-что решиться, — со значением поделился Раздолбай.

— Это хорошо. Желаю тебе насытить свои высокие порывы, потому что потом будем дико предаваться низменному, и, таким образом, тебе выпадает редкий шанс совершенно дико удовлетворить весь спектр чувственности. Сегодня едем покорять Даллас, не забыл?

— Ладно, Мартин, пошутили и хватит.

— Я забронировал на эту ночь апартаменты за семьдесят рублей в сутки и не шучу ни фига. Поедем после этой прощалки в Ригу, возьмем качественных продажных женщин и устроим дикую порку.

Раздолбай смотрел на Мартина с недоверием. Он сам любил в детстве приврать и рассказывал, например, что собирает во дворе автомобиль. Если слушатели были доверчивыми, то Раздолбай смелел и доходил в рассказах до гонок с гаишниками, от которых он уходил на своем автомобиле со скоростью двести. А если автомобиль требовали показать, то он вел скептиков к тайнику, где хранилось несколько деталей с автосвалки, и говорил: «Вот, видите, сколько собрал уже!»

Раздолбай был уверен, что новый приятель блефует, и хотел его на этом поймать.

Когда на двор опустились ультрамариновые сумерки, а пузырьки выпитого шампанского заиграли у всех в крови, в шутках и разговорах появилась фривольность. Все понимали, что никто ни к кому даже не прикоснется, но старались казаться соблазнителями и соблазнительницами, используя любой повод, чтобы намекнуть на свою искушенность. Стоило Авиве вспомнить между делом, что ей понравилось кататься на лошадях, как Андрей томным голосом проворковал:

— О, как я люблю лошадей. Как они теплыми влажными губами берут с ладони сахар.

— У лошадей сухие губы, — возразила Авива.

— У тех, которым давал сахар я, были влажные.

— То есть давать им в губы сахар было намного легче! — рубанул с плеча Валера, сделав намек таким прозрачным, что все вокруг поморщились.