Орхан Памук - Черная книга Страница 18

Кто Он?

Мои внимательные читатели, разумеется, поняли, что я заменил слово, но все же поясню: «Он» — это не что иное, как «глаз». Глаз — это человек, которым я хотел бы быть. Сначала я создал не «глаз», а Его, человека, которым хотел быть. А Он, тот, кем я хотел быть, устремил на меня свой безжалостный уничтожающий взгляд. «Глаз» видел все, что я делаю, осуждал меня, ограничивал мою свободу, он повис над моей головой и остался там, как проклятое, постоянно светившее мне солнце. Только не подумайте, что я жалуюсь. Я был вполне доволен блестящей перспективой, которую предлагал мне «глаз».

Наблюдая за собой в геометрическом, абсолютно чистом пространстве (это было приятной стороной дела), я сразу понял, что создал Его сам, но каким образом я это сделал, я мог лишь смутно догадываться. Некоторые моменты указывали на то, что я создал Его из собственного жизненного материала и воспоминаний. В Нем, которому я хотел подражать, присутствовали черты любимых литературных героев моего детства, Его движения порой напоминали позы писателей-философов, фотографии которых я видел в зарубежных иллюстрированных журналах; эти величавые люди позировали перед своими священными жилищами — там, в библиотеках, за рабочими столами они развивали «глубокие и многозначительные» мысли. Конечно, я хотел бы быть похожим на них, но до какой степени? В том, из каких именно подробностей своего прошлого я сотворил Его в этой метафизической географии, были некоторые противоречия: трудолюбивый и богатый сосед — объект восхищения моей матери; паша, проникшийся идеями Запада и посвятивший себя спасению страны; учитель, что в наказание за дурные поступки не разговаривал с нами; мой школьный товарищ, который говорил родителям «вы» и был настолько богат, что каждый день мог менять носки; умные, удачливые и находчивые герои зарубежных фильмов (тех, что показывали в центре города), их манера держать бокалы, их спокойствие, раскованность и — в случае необходимости — решительность в общении с женщинами, красивыми женщинами; знаменитые писатели, философы, ученые, первооткрыватели и изобретатели, истории жизни которых я читал в энциклопедиях и предисловиях к книгам; некоторые военные; герои, спасшие город от оползня…

Я создал Его из воспоминаний и людей, ставших воспоминаниями. Его взгляд, парящий над моей головой, превратился в мой взгляд, и было во всем этом что-то диковинное, нечто от коллажа, где мне был виден каждый человек отдельно. В этом взгляде я видел сейчас себя и всю свою жизнь. Я доволен, что этот «глаз» наблюдает за мной: благодаря Ему я слежу за собой, живу с верой, что, подражая Ему и тем самым стремясь к Нему приблизиться, я стану таким, как Он, стану Им. Я живу не вместе с надеждой, а ради надежды стать другим, стать Им. Нет, пусть не думают читатели, что этот «метафизический опыт» был неким пробуждением, поучительным событием, был проделан ради, желания увидеть истину. В мире чудес, в который я вошел там, у стены мечети, все отличалось безупречной геометрией. Как-то во сне я видел такую же улицу, такую же перспективу, и сияющая полная луна, подвешенная на небе, окутанном такой же синевой ночи, постепенно превратилась в сияющий циферблат часов. Все вокруг меня было светлым, прозрачным и гармоничным, как в давнем сне. Человеку приятно смотреть на радостные картины.

Обо всем этом я думал, глядя на себя со стороны. Потом Я, наблюдающий себя со стороны, начал двигаться вдоль стены мечети, а когда она кончилась — вдоль однообразных деревянных домов с эркерами, пустырей, фонтанов, лавок с опущенными ставнями, мимо кладбища к своему дому, к своей постели.

Мы бываем удивлены, когда, шагая по людному проспекту и разглядывая лица и фигуры людей, вдруг в витрине лавки или в глубине, в широком зеркале за строем манекенов видим себя; подобное удивление испытывал я, глядя на себя со стороны. Я словно пребывал во сне, я знал, что нет ничего удивительного в том, что человек, которого я наблюдаю со стороны, есть я сам. Я чувствовал, что этот человек мне близок, и питал к нему какую-то невероятную теплоту, искреннюю расположенность и любовь. Я понимал, насколько Он раним, несчастен, грустен и в каком безвыходном положении Он находится; в то же время я знал, что этот человек не такой, каким Он кажется, и мне хотелось, как отцу, даже как Аллаху, защитить Его, взять под свое крыло этого трогательного ребенка, это многострадальное доброе существо. Он долго бродил по окраинам (о чем Он думал, почему был печален, отчего так устал и обессилел?) и вышел на центральный проспект. Он шел, бросая рассеянные взгляды на неосвещенные витрины бакалейных и кондитерских лавок. Руки в карманах, голова чуть наклонена вперед. Он шел из района Шехзадебаши по направлению к Ункапаны и не обращал внимания на проносящиеся мимо редкие машины и свободные такси. Может, у Него и денег не было.

Слава Всевышнему! Без всяких приключений Он добрался до своего дома (дом назывался Шехрикальп) в Нишанташи! Я полагал, что, войдя в свою квартирку под самой крышей, Он ляжет спать, забыв о тех проблемах, что мне так хотелось понять и разрешить. Но нет, усевшись в кресло, Он некоторое время курил, просматривая газету. Потом принялся ходить по комнате: старый стол, выцветшие занавески, бумаги, книги. Сел за стол, поерзал на скрипящем стуле и, наклонившись, взял ручку, чтобы написать что-то на чистом листе бумаги.

Я был совсем рядом с Ним, здесь, подле этого заваленного бумагами стола. Я видел Его с очень близкого расстояния: Он был старателен, как ребенок, и спокоен, как человек, смотрящий любимый фильм, но взгляд Его был обращен внутрь себя. Я следил за Ним с гордостью отца, наблюдающего, как любимый сын пишет Ему первое в своей жизни письмо. К концу предложений кончики Его губ стягивались, а глаза, просматривающие написанное, подрагивая, быстро передвигались по бумаге. Увидев, что Он заканчивает страницу, я прочитал написанное и ужаснулся.

Я надеялся прочитать слова, идущие из Его души, которую мне так важно было понять, а Он всего лишь повторил то, что вы сейчас здесь прочитали. Это были не Его, а мои мысли, и слова были не Его, а мои, те самые, что вы так быстро (помедленнее, пожалуйста) прочитали. Мне хотелось помешать Ему, попросить, чтобы Он написал СВОИ слова, но я, как это бывает во сне, ничего не мог поделать, мог только наблюдать за Ним: фраза следовала за фразой, и каждая причиняла мне боль.

Перед новым абзацем Он на мгновение остановился. Посмотрел в мою сторону, мы будто встретились взглядом. В старых книгах и журналах описывалось, как писатель мило беседует с музой, своей вдохновительницей; художники шутливо изображали на полях, как прелестная маленькая муза и рассеянный писатель улыбаются друг другу. Именно так улыбнулись друг другу мы. После этого, казалось бы, понимающего взгляда я (с надеждой, конечно) ждал, что все изменится. Он поймет наконец истину, откроет мне мир своей души, что так меня интересует, и это будет доказательством того, что я могу стать Им, и я с удовольствием прочту написанное.

Но ничего такого не случилось. Он еще раз улыбнулся мне счастливой улыбкой, будто все, что должно было проясниться, прояснилось, будто трудная шахматная задача решена, на миг замер в волнении и дописал последние слова, мои слова, которые ничего не проясняли в моем мире.

Память мы потеряли в кит

Кино портит не только зрение, но и притупляет ум ребенка.

Галип проснулся и увидел, что опять идет снег. Может быть, он сквозь сон почувствовал, как снег своим безмолвием перекрывает городской шум; когда Галип подошел к окну, у него возникло то же ощущение, которое он только что испытал во сне, хотя что ему снилось, вспомнить не мог. Был уже вечер, давно стемнело. Галип умылся водой, которая так и не нагрелась в колонке, и оделся. Взял лист бумаги, ручку, сел за стол, немного посидел над своим списком. Потом побрился, надел серый твидовый пиджак — Рюйя считала, что он ему идет, и точно такой же был у Джеляля, — грубое толстое пальто и вышел на улицу.

Дойдя до площади Нишанташи, обрадовался, что проезд по центральному проспекту открыт. В газетном киоске у бакалейной лавки увидел свежий номер «Миллиет» и купил его. Зашел в ресторан на противоположной стороне улицы, сел в угол, где его не было видно прохожим, и заказал томатный суп и котлету. В ожидании еды положил на стол газету и внимательно прочитал воскресную — опять старую — статью Джеляля. За кофе сделал в статье некоторые пометки. Выйдя из ресторана, поймал такси и поехал в Бакыркей.

В Бакыркее он отпустил такси и отправился пешком искать квартал Гюнтепе, который, по его представлению, находился недалеко от центрального проспекта. Дорога шла среди перестроенных из лачуг двухэтажных домов с задернутыми на окнах занавесками и темных лавок.

Галип нашел нужный дом. На втором этаже, куда вела отдельная лестница, через занавески просачивался свет телеэкрана. Когда он стал подниматься по ступенькам, во дворе смежного дома громко залаяла собака. «Я не буду слишком долго разговаривать с Рюйей!» — мысленно говорил Галип то ли себе, то ли ее бывшему мужу. Он попросит ее объяснить причину ухода — из «прощального письма» он ничего не понял — и потребует, чтобы она как можно скорее забрала все свои вещи, все: одежду, книги, сигареты, чулки, очешники, шпильки, пряжки, недоеденные шоколадки, игрушки, оставшиеся с детства, даже пустые коробки из-под лекарств. «Любое напоминание о тебе невыносимо для меня». Конечно, он не сможет всего этого сказать при этом типе, так что главное — сразу уговорить Рюйю пойти куда-нибудь, где можно посидеть и поговорить «как разумные люди». И уж если они сразу заведут разговор о «разумности», Рюйю можно будет убеждать. Только вот где в этом квартале найти подходящее место, если здесь всего одна кофейня и в нее ходят одни мужчины? Он давно уже нажал на звонок.